«Золотое руно» - [39]

Саша не сказал ни Кэти, ни Грегу, что в главный пункт своего назначения - в город, где у бабушки был дом и где после учебы в институте мама оперировала в клинике, - он не поехал. Он не поехал в тот край, где его душа находилась на своем месте...

Они были разные, эти две любимые женщины. Бабушка - горбоносая, с высокой прической белых волос, всегда с ниткой бус и газовым шарфиком - элегантная, женственная. К ней часто приходили гости, потому что она обладала даром увлекать, восхищать и мужчин, и женщин. В ее семьдесят пять лет, к этому блестящему говоруну, привязался заехавший в городок театральный режиссер; потом он много раз наезжал из Парижа побыть возле нее.

Бабушка - строгая по пустякам и легкая в перемене настроений, а мама, напротив, - невозмутимая, с прекрасной горой слегка серебристых волос и такого же цвета, словно мерцающими глазами, ровной полуулыбкой, всегда обращенной к Саше, но в то же время неизъяснимой, светлой, далекой.

Она быстро стала в городке известным человеком. "Ты - сын хирурга Александры, вот как?" - слышал Саша частый вопрос и понимал, что люди вкладывали в это замечание что-то необычное - уважение к маме рикошетом ложилось на него: вспоминать было приятно, но за словами оставалась тайна. Он, ребенок, не мог знать тогда, с какой самоотдачей она работала с каждым больным, чувствовал, но не умел сказать о необычной силе ее характера, твердости, проявляющейся в не менее удивительной форме - скромной, тихой, тактичной. Было какое-то глубокое величие в этой спокойной женщине. Никогда не суетясь, она шла, как королева, по улицам городка, а за ней семенили, едва не кланяясь, какие-то люди. Она отвечала им кратко и твердо, не повышая голоса и не поворачивая головы. В дом приходили посетители - с тортом или с фруктами, говоря, что Александра спасла. Саша замирал, пытаясь представить, какой чудесный подвиг совершила мама. И что же? Она снова тихо и властно отводила их.

- Ведь они от души! - вопрошала бабушка, а Саша думал не о том, что ответила мама, а как ответила - величественно, спокойно, без улыбки.

- Я никогда ничего не приму.

Думая о маме, Саша трепетал. Он не мог объяснить, что он испытывает к ней: она была огромна, всеобъемлюща в его сознании, она была недосягаема и такова, что ему хотелось сделать что-то особенное - все, что он делал, он делал для нее. Хотелось дойти до самой ее глубины и, наконец, охватить ее всю, до конца разгадать, насколько это возможно, - расчленить и понять высокий, до содрогания любимый образ.

Мать вела его твердой рукой, так что он даже не мог встать с ней на равную ногу - как всякая сильная женщина, она руководила волей своего сына. Она глубоко вошла в него, заполнив собой все пространства и закоулки его сознания. Пропитав его всем, что имело для нее значение, она создала его совершенно по образу своему; казалось, она переменила даже глаза его. И оттого, что это было сделано через любовь, он оказался накрепко привязанным к самому ее существу. Во всей своей жизни, когда он обдумывал какую-нибудь ситуацию, мысль или дело, он как бы внутренне замирал, прислушивался к звучащему в нем голосу, сверялся с матерью, со всем тем, что было глубоко перенято и усвоено от нее.

Между этими двумя женщинами, в меду и млеке, текла Сашина медлительная райская жизнь... Он рос ласковым, застенчивым ребенком. Про него повторяли чьи-то слова: "Его искренность и правдивость необычайны - "хрустальная коробочка". Он был добрый, и мама неустанно повторяла ему об этом. Она говорила, что он умный, что он все делает правильно - она одобряла его. Он и был хорошим - хотелось побыть рядом, посмотреть на его светлое, доброе лицо. Саша обыкновенно был молчалив, редко выражал свое мнение, если его не спрашивали. Уже в детстве он был тактичен, не ссорился с детьми, но у него было мало друзей, ибо несмотря на мягкость, ребят все-таки озадачивала глубокая сдержанность, выказываемая исподволь в мельчайших жестах и взглядах. Было видно, что он не может подойти на короткое расстояние. В нем не ощущалось тайных мыслей, угрюмой подозрительности, взгляд его был спокоен и ровен. Но чувствовалось, что где-то за его спиной стоит другая, укрытая от чужих глаз жизнь, там, где находится его душа, именно там происходит все самое важное...

...Сашин дом и сад - были местом, где многие солнца вставали вперемешку и гасли одно за другим, где почти всегда вставало какое-нибудь счастливое солнце. Он видел это собственными глазами, сидя на наблюдательном посту на крыше сарая. Впервые он туда попал в два года. Сначала он ходил под садовым обеденным столом, где мама и бабушка допивали чай, и пальцами откручивал все соединительные гайки. Доведя дело до конца, он уселся неподалеку мастерить из гаек автомобиль. Внезапно бабушке понадобился чайник на другом конце стола - Саша научился лазить по лестницам.

Оттуда, с крыши, он видел, как взлетали, нарождаясь, дневные летучие мыши, помахивая ему белыми ушами. Он слышал, как за городом, в полях, высыпали миллиарды тоненьких цветов, звон которых так же прекрасен, как их опущенные глаза. Он видел в облаках человечка с длинным клювом и потом узнал, что его зовут Озирис. Подрастая на горячей крыше, Саша блаженствовал на сладчайших волнах вялившихся здесь груш. Книги и груши так заполнили его густым наслаждением, что однажды он увидел миллион летающих тарелок, зависших над городом в виде груш, и опомнился от этого чуда тогда, когда они посыпались на землю. Весь двор и дом заполнились душистой парной мякотью, так что туда никак нельзя было сойти. Он слез с сарая на другую сторону и пошел туда, где начинался мир. Он слышал, там есть деревня такая, там души на стульях сидят.