Золотое колечко на границе тьмы - [37]

Тетя Тома тоже была человек с фронтовым прошлым. Внешне она чем-то похожа была на дядю Хвостю. Но, несмотря на неласковый вид, отличалась добротою души. Ворчала порой, однако и заботилась о нашей шумной братии; пришивала пуговицы, мазала ссадины какой-то целебной жидкостью, которая, в отличие от йода и зеленки, не жгла и не щипала.

Помазала она и расцарапанный лоб Чижика. Остановила кровь, капавшую из распухшего носа. Постаралась успокоить несчастного. Но Чижик не успокоился. Всхлипывая, он убежал домой, оставив в классе свой большущий «профессорский» портфель (его потом отнес домой Чижиковым я).

На следующий день мама Чижика пришла в школу. Мама (кстати, как и папа) работала в филармонии, была очень интеллигентна, и завуч Зинаида Прохоровна разговаривала с ней вежливо. Совсем не так, как с учениками.

Я в тот момент принес в учительскую стопку тетрадей и, уходя, притормозил за дверью, чтобы слышать беседу.

Зинаида крайне сожалела о случившемся. А потом сказала:

– Но поймите и нас, Элла Валентиновна. Где найдешь на такую должность человека, положительного во всех отношениях? Константин Степанович старательный работник, а характер… Что поделаешь, это осколок войны. Можно его и пожалеть.

Теперь я понимаю, что в чем-то завуч была права: можно и пожалеть. Но тогда… Подумаешь, осколок! Вон сколько мужчин было на войне, целые миллионы! И мой отец, и Чижика… И даже тетя Тома! Это же не значит, что каждый имеет право за уши хватать!

И помначхоза дядю Хвостю никто не жалел. Пожалуй, кроме тети Томы. Нам было известно, что к тете Томе дядя Хвостя иногда захаживал по вечерам в ее пристройку. Там он, случалось, выпивал четвертинку, а затем играл на гармошке и пел запрещенную фронтовую песню про танкиста, который чудом спасся из подбитого танка:

А потом зовут меня в особый отдел:

«Как же ты, мерзавец, в танке не сгорел?»

"Вы меня простите, – я им говорю, —

В следующей атаке обязательно сгорю"…

Однако отношения помначхоза и бывшей фронтовой санитарки были чисто дружеские, не более того. Дядя Хвостя никогда по оставался в пристройке на ночь. Так говорили знающие люди – семиклассники. Они же утверждали, что в танке дядя Хвостя никогда не горел, а служил начальником автомастерских, вдали от передовой, и контужен был случайно. Якобы, когда юнкерсы бомбили наши тылы, старшина Константин Степаныч оказался крепко выпимши и потому не успел в убежище…

Но я отвлекся! Начал-то с того, как мы с Чижиком шагаем в кино!

Чижик волок с собой портфель с медными уголками, загребал им палые листья. У меня на боку прыгала кирзовая полевая сумка, надетая через плечо. После кино мы должны были сразу мчаться на уроки. Пятиклассники в нашей школе учились во вторую смену, с двух часов.

Часы на старинной двухэтажной почте показывали половину двенадцатого, сеанс начинался ровно в полдень, однако надо было еще купить билеты. Фильм такой, что у кассы наверняка очередь, как в магазине перед праздником, когда дают муку по три кэгэ на человека…

Так оно и было! Очередь тянулась по обклеенному афишами кассовому вестибюлю длинными изгибами. Как удав в ящике.

Сердце мое упало (и сердце Чижика, конечно, тоже). Скорее всего, когда мы будем еще далеко от заветного окошка, донесется из него безжалостный, как судьба, голос: "На двенадцать часов билетов нет!" И все! Как в чувствительной блатной песенке:

Кассирша тетя Соня

Сказала из окна:

"Гуляй на танцы, мальчик,

Тут нет тебе кина"…

Я без надежды повел глазами по головам очереди. Взрослых почти не было, главным образом, пацаны и девчонки примерно нашего возраста. Но знакомых – ни одного…

Однако Чижик вдруг встал на цыпочки и радостно дыхнул мне в ухо:

– Смотри! Там Форик!..

И я среди нескольких голов с косами и бантами увидел танкистский шлем. В таком ходил наш одноклассник Усольцев.

Да, без сомнения, это был он! Но… я не знал, как Усольцев отнесется к нашей попытке примазаться. Чижик на этот раз оказался смелее меня. Снова встал на цыпочки и решительно пискнул:

– Эй, Форик!

И тот увидел нас.

Дальше все пошло как нельзя лучше. Усольцев не показал ни капельки удивления. Правдоподобно обрадовался:

– Я уж думал, не придете! Давайте сюда, скорее!

Мы, счастливо сопя, протолкались к нему.

Вредный толстый первоклассник и три девчонки, стоявшие за Усольцевым, заскандалили:

– Ну чё! Нахальные какие, не стояли, а лезут!

А длинная девица класса из седьмого даже наладила кулак:

– Щас получите!

Усольцев указательным пальцем сдвинул со лба шлем, глянул на длинную спокойными зелеными глазами:

– Я же сразу говорил: занимаю на троих.

– Не говорил ты ничего! Вруша бессовестная!

Усольцев ей возразил с прежней спокойной правотой:

– Как же не говорил, если мы из одного класса! Ты, видать, на оба уха больная.

– Щас будешь сам на оба уха больной! И эти тоже… – Мы то есть…

Усольцев сказал сожалеюще:

– С виду отличница, а орешь, как мадам Стороженко на одесском базаре…

Недавно шел в кинотеатрах старый фильм "Белеет парус одинокий", и очередь оценила остроумное сравнение Усольцева. Общественное мнение склонилось в нашу пользу. Девица это ощутила. Правда, пообещала для порядка: