Золотое дно - [51]

— Потом все хорошо получилось, — снова заговорил он. — Переделали некоторые узлы, и деталь из местного сырья, как это ни странно, стала даже лучше, чем была раньше, когда мы ее делали из привозного материала… И все так работали. Все придумывали, изобретали… Ты понимаешь, дорогой, советский человек, если можно так сказать, воспитан творчески. Он воспитан на примерах великих русских ученых и изобретателей. Нас с малых лет приучали к действенному восприятию окружающего. Мы очень смело обращаемся с техникой, мы не привыкли перед ней раболепствовать. Мы же сами делаем машины! Мы смотрим на них особыми глазами, глазами их созидателей: нельзя ли, мол, их усовершенствовать?.. И очень хорошо, дорогой мой! — Рустамов встал и прошелся по комнате. — Очень хорошо, — повторил он, опять садясь рядом с Синицким, — что живет в тебе эта беспокойная жилка — переделывать, перестраивать. Мне рассказывала Саида, что точность локации ее аппарата повысилась, потому что ты изменил схему… Молодец, дорогой! Ты же понимаешь, что каждая новая мысль, помогающая облегчить труд человека, приближает нас к тому времени, о котором мы всегда мечтали… — Рустамов задумался и тихо добавил: — Никто не смеет остановить нас на этом пути!.. Ну, желаю успеха! — Он встал и протянул руку Синицкому. — Заговорился я с тобой. Это тоже бывает…

— Али Гусейнович! — торопливо обратился к нему студент, стараясь достать из кармана магнитофон: он застрял в подкладке и, как нарочно, не вынимался. — Я посоветовался с членом вашего комсомольского бюро, с Керимовой, а она направила меня к вам. Надо было бы раньше, но я не выходил из подводного дома… Вот, наконец-то! — облегченно вздохнул он и положил на карту Каспийского моря пластмассовую коробочку.

— Слыхал, слыхал, дорогой! — Парторг рассмеялся. — Но эти штуки не по моей части…

— Нет-нет, товарищ Рустамов! — заторопился Синицкий, уже оправившись от смущения. — Мариам сказала, что именно по вашей. С кем же мне посоветоваться?

Он нажал кнопку, и из коробочки, будто из тесной клетки, вырвались на свободу два голоса: они спорили и перебивали друг друга. Синицкий невольно вспомнил, как. Тургенев в шутку сказал об англичанах, что они говорят так, будто бы у них во рту горячая картошка.

«Удивительно похоже!» думал Синицкий, наблюдая за выражением лица Рустамова: тот внимательно прислушивался к словам, торопливо вылетающим из коробочки. «Опять какая-то «сигма», Вильям… О чем же это?» размышлял студент, улавливая знакомые слова.

— Откуда эта запись? — наконец спросил парторг, когда шум удаляющейся машины, будто звуковая концовка в радиопередаче, совсем затих.

Синицкий рассказал.

— Спасибо, Николай Тимофеевич! — Рустамов пожал ему руку. — Очень полезное предупреждение! — Он вдруг нахмурился. — Оставь здесь пленку и… сам понимаешь, об этом не следует рассказывать.

Когда Синицкий ушел, Рустамов еще раз прослушал запись на стоящем в кабинете большом магнитофоне, затем положил пленку в сейф и подошел к окну.

Вдали горели огоньки морских буровых.

* * *

Васильев догнал Мариам на лестнице и по-дружески взял ее под руку:

— Итак, Мариам, завтра мы проверим новый электробур в подводном доме. Вы настаиваете на максимальной скорости? Основание у ротора выдержит? Мало ли какой попадется грунт…

— Почему вы сомневаетесь? — спросила Мариам с обидой.

— Ну вот! — Васильев улыбнулся. — Опытный конструктор, а ведет себя, как дитя… Расчеты я проверил, но мне нужна была еще и ваша уверенность. Теперь за эту часть дела я спокоен.

— А за остальное? — с тайным волнением спросила Мариам.

— Это первое испытание, — уклончиво ответил инженер. — Все может быть.

Мариам чуть слышно повторила:

— Все… может быть…

Она вздрогнула. Ей стало страшно. Неужели опять могут быть неудачи? Теперь она чувствовала, что какая-то, пусть даже маленькая частичка ее труда осталось там, в подводном доме — «фантастической затее» Васильева.

Лестница неожиданно кончилась. Молча пошли дальше по асфальтовой дорожке, Мариам немного впереди. Она прислушалась. Ей показалось, что издалека прилетела ее любимая песня — песня, о которой не расскажешь словами.

— Мне вспомнилась ваша бакинская пословица, — задумчиво говорил Васильев, тоже прислушиваясь к песне: — «Тот, кто ел голову рыбы кутум и пил шоларскую воду, обязательно вернется обратно»… Я был здесь во время войны…

— А вас не тянет обратно в Ленинград?

— В Ленинграде я начал работать конструктором. Я очень люблю этот город, но с ним у меня связаны тяжелые воспоминания… Во время войны я потерял там семью…

Васильев замолчал. Вспомнилось туманное зимнее утро. Он возвратился из Баку в Ленинград. Перед глазами — разбитый шестиэтажный дом: бомба прошла сверху донизу. На втором этаже знакомые обои, сорванная с петель дверь, случайно повисшая на свернутой в штопор водопроводной трубе рамка из красного дерева… В ней был портрет… в светлом платье. Это он хорошо помнил. Портрет висел в кабинете над его столом… На разорванных обоях остался только темный, еще не успевший выцвести прямоугольник…

Прошло уже много лет, а Васильев и сейчас помнит эту картину до мучительных подробностей. Бомба была сброшена ночью. Никого не удалось спасти из-под развалин…