Золото на крови - [45]

— Ну как дела, барашки мои? Почти… — фраза лейтенанта осталась незаконченной, сам он внезапно исчез. Я даже не сообразил, что произошло, и, к моему стыду, Павел отреагировал гораздо быстрей. Он откинулся всем телом назад, вцепился в веревку и сдержал резкий толчок, передавшийся по ней, и чуть не выдернувший меня на другую сторону гребня. Лишь теперь я понял все, изо всех сил вцепился в веревку и потянул ее назад. А из-за гребня донесся грохот обвала.

Дождавшись конца камнепада и убедившись, что Андрей, висевший по ту сторону гребня, перестал раскачиваться, а значит, уцепился за склон, мы с Павлом переглянулись и осторожно принялись выбирать веревку. Весил лейтенант весьма солидно, тем более с рюкзаком и карабином. Почему-то в тот момент я боялся, что острый гребень хребта перережет веревку. Мы изрядно вспотели, заныли от нагрузки руки, когда наконец над гребнем показалось лицо Андрея. С трудом закинув ногу, лейтенант перебрался к нам на площадку и рухнул вниз лицом.

Из нас с Павлом словно кто-то выпустил пар. Не было ни сил, ни желания не то что идти вперед, а даже двигаться. Белорус поступил просто: развязал рюкзак, достал три банки тушенки и ножом вспорол им крышки. Андрей сначала есть не хотел, чувствовалось, что он еще не отошел от падения, но глядя на нас, также начал ковырять ложкой желтоватый говяжий жир. А Павел что-то ударился в мечты.

— Эх, сейчас бы горбушку черного хлеба, чуть подсохшую, да посыпать ее солью и с молочком.

Я чуть не подавился собственным языком. О хлебе мечтал каждый из нас. Последний раз мы ели его за два дня до расстрела бригады, у Чигры получался бесподобный хлеб, не очень пышный, но вкусный. С этого дня прошло почти три недели. Нам уже снились самые обычные булки: пышные, теплые, с хрустящей корочкой. Разговоры об этом шли только первые дни, потом они стали для нас запретной темой. Ни к чему хорошему это не вело, сведенные скулы, журчание в желудке да величайшая досада. А тут белорус вдруг рисует такие картины! Я все это сразу представил: коричневую подсохшую корочку, крупинки соли на ней и белоснежное молоко, наливаемое непременно из крынки в большую глиняную кружку, литра на полтора. И еще мягкий женский голос в придачу: «Кушайте на здоровье, хлопцы!»

— А еще драников хочется. Мама у меня хорошие драники делала. Выбросит на мороз ведро картошки, потом протрет ее на терке, добавит муки, яйцо, если есть, и жарит на свином сале. Любимое блюдо у меня в детстве было. Они такие сладкие получаются.

— Слушай, а сколько тебе лет? — заинтересованно спросил Андрей.

— Мне? Пятьдесят два.

Мы были потрясены. Мы-то давали нашему «старичку» лет сорок, может, сорок пять. А он нам обоим в отцы годился.

— Как же ты в Сибирь попал? — спросил я.

— Да вот как раз в сорок шестом и перебрались сюда. Голодуха у нас была жуткая, в деревне шесть человек осталось, остальных или немец поубивал, или в Германию угнали. Вот мать и завербовалась со мной, еще маленьким, на стройку в Сибирь. А драники я до сих пор люблю.

Мы помолчали, Андрей заглянул на дно банки и со вздохом выкинул ее в сторону плоскогорья.

— Все это хорошо. Но лучше про драники больше не надо. А то в следующий раз я перережу веревку.

Я повеселел. Раз Андрей начал шутить, значит, он немного отошел от шока, вызванного падением. Размахнувшись, я запустил пустую банку по другую сторону гребня. По-моему, она вызвала небольшой камнепад. Павел же поступил совершенно по-другому. Он поставил банку на торец и тщательно прижал ее камнем, чтоб не сдуло.

— Ты чего это? — удивился я.

— Да чего, дождь пойдет, вода наполнит ее, прийдут эти рогатые и попьют.

— О, автопоилка системы Павла Баранова! Заботишься о родне! — засмеялся Андрей, чуть помедлил, искоса оглянулся на нас и снова шагнул вперед, к проклятому карнизу.

Теперь уже и ему пришлось ползти на четвереньках. Кусок тропы, что обвалился под ним, отделил нас от остального участка «бараньего проспекта», и мы проползли его по самому гребню. Далее спуск пошел уже веселей, мы прыгали с камня на камень, по диагонали спускаясь все ниже и ниже. За это время тучи, лишь слегка намочив нас, опустились, прикрыв, словно серое одеяло, землю. Я впервые видел облака ниже себя. И не так, как в самолете, а вживую. Вскоре мы попали в зону дождя, и лишь вечером вышли на равнину.

ПЕРВАЯ СТЫЧКА

Не пытаясь даже отыскать какое-либо убежище, мы просто упали на землю и, несмотря на упрямую злость черного осеннего дождя, постелили на бугорке тощие одеяла, завернулись в уже изрядно потрепанную пленку и отключились. Так нас вымотали горы.

Проснулся я, конечно, от холода. Уже рассвело, по прозрачному пологу нашей импровизированной палатки стучали надоедливые капли дождя и, собираясь в небольшие лужицы, стекали вниз, прорываясь стремительными потоками. Андрей уже не спал. Лежа на спине, он время от времени протирал у себя над лицом накапливающийся конденсат и наблюдал за короткой жизнью падающих на пленку капель.

— Ты что, Андрюха, давно не спишь?

— Нет, только что проснулся, — тихо ответил он.

Лицо его было совсем близко, в каких-то сантиметрах от моего лица, и я понимал, что с ним происходит что-то не то. Слишком хорошо мы изучили друг друга за это время и тем более за эти три недели. Конечно, он оброс щетиной, уже собирающейся превратиться в приличную бородку, похудел, а с глаз наоборот еще не спала опухоль от атак гнуса. Но дело было не в этом, что-то изменилось у него в глазах.