Золото и мишура - [17]

Эмма мягко в последний раз провела расческой по гладким черным волосам и поправила короткую накидку-болеро на темно-синем бархатном платье, которое Эмма приобрела в Нью-Йорке. Эмма любила красивую одежду и потому была приятно удивлена, увидев, что женщины в Нью-Йорке одеваются ничуть не хуже, чем жительницы Гамбурга или Лондона. Однако стоило лишь миновать Гудзон, как все переменилось. Большинство женщин плывших на пароходе «Город Питтсбург», были одеты безвкусно, почти что отвратительно, и на их фоне красивые наряды Эммы привлекали множество взглядов. Отчасти то были осуждающие взгляды, которыми награждали ее плохо одетые женщины, однако же большинство взглядов были полны зависти. Эмме нравилось привлекать к себе внимание. Главным ее недостатком было то, что она не исповедовала ни скромности, ни застенчивости, не отводила взгляд, то есть не поступала так, как по мнению ее матери, должны были вести себя порядочные молодые девушки. Эмму слишком переполняла любовь к жизни, чтобы быть застенчивой и отводить взгляд.

В дверь каюты кто-то постучал.

— Одну минуту. — С крюка за шкафом Эмма сняла шаль и набросила себе на плечи. Был первый день весны, но от реки все еще веяло холодом, стоило солнцу опуститься за горизонт. Открыв дверь, Эмма приветливо улыбнулась Дэвиду Левину.

— Только что пригласили к столу, — сказал Дэвид, предложив ей руку.

— Надеюсь, больше не подадут тот жуткий овощной суп, — сказала она, закрыла за собой дверь каюты и взяла Дэвида под руку. — То, что американцы называют «супом», следует включить в перечень уголовно наказуемых деяний. — Ее английский, над которым так долго бился Левин, на фоне носового гнусавого произношения жителей Среднего Запада звучал как иностранный язык. К ним вскоре присоединился Феликс, каюта которого была рядом с каютой дочери, и они втроем поднялись на верхнюю палубу в салон первого класса. Стоял прохладный ясный вечер. По левому борту простирался берег штата Кентукки — там время от времени можно было заметить проблески света в окошке какого-нибудь фермерского домика. Однако в целом же кентуккийский берег был покрыт лесом и казался черным и безлюдным, да и вообще казалось, что пароход плывет по безлюдному континенту.

Отцовское предложение переехать в Новый Свет явилось для Эммы полнейшей неожиданностью, и первая ее реакция на это была отрицательной. Разве не говорила мама, что в этой Америке фортепиано нет? Однако Феликс убедил ее, сказав, что поездка в Калифорнию станет незабываемым событием и что у них достаточно денег, чтобы приобрести на месте хоть дюжину фортепиано. И вскоре нежелание ехать сменилось энтузиазмом. В конце концов, после того как Эмма воочию увидела проявление безобразного антисемитизма, убившего ее мать, а также вялую реакцию франкфуртской полиции на это убийство, она полностью разделяла отцовский пессимизм по поводу будущего, которое ожидало евреев в Европе. Может, Калифорния очень далеко от Европы, может, там все еще необжито, однако это давало возможность рассчитывать на многообещающее начало — и прельщало Эмму так же, как ее отца.

Войдя в салон, который представлял собой длинную узкую комнату с белыми, украшенными золоченой резьбой консолями, которые поддерживали потолок, они увидели ряды столов под белыми скатертями. Слева и справа оставались узкие проходы, позволявшие неграм-официантам маневрировать в этом пространстве. Метрдотель провел их к столику, где уже восседал мужчина с вытянутым лицом. При их появлении Бен Берд поднялся, пристально глядя на Эмму. Прижав левую руку к сердцу, правую он вытянул вперед и хорошо поставленным сценическим баритоном продекламировал:

«Но что за блеск я вижу на балконе?

Там брезжит свет. Джульетта, ты как день!»[3]

Потянувшись через весь стол и едва не опрокинув кувшин с водой, он взял руку Эммы и поцеловал.

— О, прекраснейшая госпожа, кем бы вы ни были, вы принесли свет и радость к этому столу. Позвольте представиться, я Бен Берд, фамилия пишется через «е», мне посчастливилось сыграть все главные роли бессмертного Барда на сценах множества городов — от Бостона до Балтимора. Критики одаривали меня комплиментами, а публика награждала громом аплодисментов. Глаза мои ослеплены вашей красотой, и теперь я молю небеса лишь о том, чтобы они даровали моему слуху блаженство слышать звуки вашего имени.

Эмма едва сдержалась, чтобы не хихикнуть при столь высокопарном к ней обращении.

— Меня зовут Эмма де Мейер, это мой отец Феликс, а это кузен мистер Левин.

— Рад вас приветствовать, дорогие друзья, — воскликнул Бен и уселся лишь после того, как остальные заняли свои места за столом. — Слышал, что палитра яств на этом корабле еще оставляет желать много лучшего. Ведь было же сказано:

«Собрание гостей за дружеским столом,

А вовсе не поставленное угощенье

Манит неудержимо нас в приятный сердцу дом

И превращает ужин в подлинное наслажденье».

Так ведь, друзья мои?

— Ну, по нашему мнению, большинство того, что здесь подают, вполне съедобно, мистер Берд-через-е, — сказала Эмма, вытаскивая из кольца и расправляя салфетку. — А скажите, много ли театров в этой части Америки? Насколько мы могли видеть, эти края еще только-только начинают обживать.