Золото Хравна - [22]

— Давно уж я не видела тебя, внучка, не меньше двух лун сменилось с тех пор. Да и святой Никулас сегодня, он всегда приводит ко мне дорогих гостей… Но что ж мы в сенях-то застряли, проходите в горницу!

Сверху глинобитного пола Йорейд стелила свежее сено. Лесная поляна, что летом цвела разнотравьем вокруг ее дома, зимой превращалась в толстый ковер, покрывавший пол. Высохшие цветы источали аромат еще более тонкий, чем тот, что имели при жизни.

Вильгельмине всегда казалось, что в одном из своих старых плетеных сундуков Йорейд не хранит вещи, но держит там весну и лето. Пройдет зима, крышки сундуков распахнутся, и весна, а за ней и лето выйдут на свободу во всей красе. Трава и цветы вернутся на свои места. Снег растает, впитается в землю, станет частью трясины, ручьями, рекой, озером, теплым летним дождем.

Большой очаг посередине горницы сложен был из нескольких плоских камней. Здесь Йорейд варила в котле каши и похлебки, пекла лепешки на железном противне, здесь готовила свои целебные отвары. Торлейв и Вильгельмина сели на низкие скамьи друг против друга, чтобы пламя очага согревало их своим ясным жаром, и вытянули ноги к огню.

На столе тут же оказались две большие деревянные тарелки, мед, молоко, творог, сыр и гора лепешек, которые Йорейд положила прямо на выскобленную дочиста столешницу. Торлейв с детства привык соблюдать строгий пост в эти дни: так было принято в семье Хольгера Халльсвейна. Но теперь он подумал, что своим отказом обидит старуху, и это будет худшим грехом, чем есть постом белую еду.

Йорейд попросила его прочесть молитву. Глядя на темное распятие на стене, Торлейв проговорил «Pater noster» и «Benedic Domine»[63] и благословил трапезу.

Вино, разбавленное горячим отваром из трав, меда и дикой земляники, щекотало ноздри своим терпким запахом — так поздней осенью пахнут увядающие сады. Вильгельмина пила крошечными глотками; кружка согревала ее замерзшие руки.

Когда гости насытились, Йорейд спросила:

— Ну, что скажете?

— Страшная смерть постигла Сварта и Клюппа, — ответил Торлейв. — Никак не могу примириться с этим.

— Никто не знает, какая гибель ждет его, — вздохнула старуха. — А знал бы — не мог бы спать спокойно. Господь в милости Своей награждает неведением, а жизнь того, кто ведает, полна горечи. Однако, сын Хольгера, вижу я, что лежит у тебя еще что-то на сердце.

Торлейв помедлил, потом произнес:

— Скажите, тетушка Йорейд, что вы думаете о варгах?

Йорейд чуть откинулась назад. Взгляд ее был полон пронзительного внимания и длился так долго, что Торлейву показалось, будто старуха читает его мысли. Дрожь пробежала меж его лопаток по спине и в горле пересохло, но он не отвел глаз.

Глубокую тишину, воцарившуюся в горнице после вопроса Торлейва, нарушало лишь потрескивание дров в очаге. Пламя стало гаснуть. Йорейд поднялась со скамьи и подбросила несколько сухих веток. Огонь вспыхнул с новой силой, озарил горшки и миски на полках, завешенные рогожей ниши боковуш. Вдруг пламя двумя яркими звездами отразилось в темноте под скамьей. Вильгельмина едва не вскрикнула от испуга, но вовремя поняла, что это всего лишь Турре, бабушкин кот.

— Бойтесь темной ночи среди ясна дня… — тихо пробормотала Йорейд, глядя в огонь.

— Что? — переспросила Вильгельмина, но Торлейв приложил палец к губам. Старуха продолжала:

Бойтесь темной ночи среди ясна дня,

Как тебе угодно величать меня —

Так зови и страх свой полной черпай мерой,

Золотою Лапой, Вражиною Серой.

Имя мое — Голод, лют я поневоле,

Под луной ищу я бесприютной доли.

Как бы темной ночью ты ни звал меня,

Я приду незваным — торопи коня!..

— Что это? — прошептала Вильгельмина, в страхе сжав руку Торлейва.

…Погоняй без устали в лунном свете ярком,

Чтоб не повстречался ты со мною — варгом!

Йорейд умолкла. Пока она произносила нараспев свою зловещую песню, в голове у Торлейва разом пронеслось все, что ему приходилось слышать о Йорейд, и он вдруг усомнился: уж так ли неправы те, кто распускал нелепые слухи, и так ли прав он сам, не доверяя им?

— Странную вису сложила ты, бабушка, — прошептала Вильгельмина.

— Это не моя виса, — отозвалась старуха, шевеля палкой хворост в очаге; морщинистое лицо ее было озарено пламенем. — Ее сложили задолго до моего рождения. — Она обернулась к Торлейву. — Ты спросил меня о варгах, сын Хольгера. Что ты знаешь о них?

— Не более того, что известно всем, — произнес Торлейв как мог равнодушно. Ни за что на свете он не сознался бы и самому себе, что его напугал взгляд старухи и сказанная ею песня.

— Ну что ж, слушай. Варг варгу рознь. Если ты говоришь о тех, кому суждено злым роком лунные ночи проводить в обличье волчьем, — с ними все просто. Такого оборотня не бойся днем; не опасайся его и ночью, покуда властитель Мани[64] не выехал на колеснице на небосклон во всем своем величии. Опасен он лишь в ночь Великой Луны. Очень опасен — ибо голод его не знает насыщения! Его не убить ни простым мечом, ни обычной стрелою. Однако едва Мани сойдет с небес, оборотень теряет всю свою силу и возвращается в человечье обличье. И не помнит ничего, что творил он, одетый волчьею шкурой. И все те ночи, что Мани в ущербе, можешь не страшиться его.