Золото гоблинов - [18]

Взросление чревато не только радостями, но и неприятными открытиями. В юности, не веря ни в смерть, ни в тяжесть жизни, мы свысока смотрим на старшее поколение, удивляясь его неспособности преодолевать самые простые трудности, над которыми я только смеялся, читая о них в семейных колонках газет.

В университете я меньше уставал, легче переходил в беззаботное и веселое состояние. Заниматься приходилось иной раз и ночами, особенно на последнем курсе, но как-никак я работал на собственное будущее. И вот оно наступило, обозначившись ежедневными сосисками или гамбургерами в недорогой закусочной напротив банка или бутербродами, которые я готовил себе накануне, столбиками цифр в гроссбухе, подбивкой ежедневного баланса нашего отделения и мечтой о двухнедельных компьютерных курсах. После рабочего дня я пешком отправлялся по Сен-Катрин на восток, в родной район, где в те годы, правда, не было еще скверика памяти жертв СПИДа, и не развевался на здании старой почтовой станции шестицветный флаг гейской гордости, и не открылся еще любопытный магазинчик под красноречивым названием "Приап". Я шел мрачный, едва ли не всю дорогу думая исключительно о нарукавниках и ранних морщинах, которые сулила мне скучная служба. О, проза жизни, над которой еще месяца три тому назад я издевался со всем высокомерием непосвященного!

21

Пусть погодят мои воспоминания о незадачливом аэде: в те первые месяцы службы мне было решительно не до него. Тем более что участие в крысиных бегах обошлось мне недешево.

В томительные мгновения перед сном, когда окружающее начинает плыть, дрожать, колебаться, мне мерещились стеклянная дверь моего закутка и длинный, немногим шире обычного коридора операционный зал, где всегда стояла очередь клиентов, с ожесточенной скукой попыхивавших сигаретами. Вентиляторы под высоким потолком, урча, безуспешно пытались разогнать сизоватый воздух. После долгих унизительных обращений к заведующему отделением господину Шатлену (носившему розовые рубашки в полоску и галстук-бабочку) я плюнул на все и купил свой собственный настольный вентилятор. Двадцать четыре доллара плюс налог – мелочь, в сущности. Но как поразились мои сослуживцы, как дотошно и несколько свысока объясняла мне Джейн, припахивающая деодорантом толстомясая кассирша, что банк, как всякая щедрая, однако крупная организация, нетороплив и рано или поздно я, несомненно, получил бы искомый агрегат, запрос на который уже отправлен в хозяйственный отдел на площади Виль-Мари. С вентилятора и началась моя несколько диссидентская репутация; к тому же как-то раз я явился на службу в кожаной куртке и свитере, после чего потрясенный господин Шатлен, шипя, приказал мне немедленно отправиться домой и переодеться. Обедать я ходил один, не умея чинно беседовать ни о спорте и ценах на недвижимость с мужчинами, ни о модах и последних голливудских комедиях с женщинами. Разговоры о моем продвижении на должность администратора по займам довольно быстро затихли – видимо, господин Шатлен обнаружил, что мне не хватает общительности, недостает таланта добродушно и услужливо улыбаться, даже отказывая клиентам в ссуде. Ставки по займам достигали двадцати процентов в год, и с клиентами было не густо, что обещало непыльную работенку для придурковатого типа с помятыми щеками, такого в конечном итоге и взяли на эту должность, выделив ему стол и компьютер в бельэтаже. Я завидовал ему: оттуда открывался вид не только на унылый операционный зал, но и на перекресток Сен-Катрин и Амхерста, где подтянутые молодые люди с крепкими бедрами целеустремленно шагали с запада на восток по своим неведомым делам.

Зверь в клетке, пускай даже и в благоустроенной современной вольере, где можно худо-бедно создать иллюзию свободы,- вот кому начал я уподоблять себя уже месяца через три работы в банке.

Возможно, виновато было путешествие в Европу, натолкнувшее меня на мысль, что жизнь может состоять из постоянных праздников; едва ли не каждую вторую ночь я просыпался от счастливых снов. Однажды мне приснился даже господин Верлин, с отеческой улыбкой предлагавший мне место заместителя в фирме, торговавшей живым товаром. Я стал раздражителен и озлоблен. Казенная кофеварка, располагавшаяся рядом с моим закутком, издавала запах американского кофе – жиденькой водицы темно-карамельного цвета, от которой еще больше хотелось спать. Коллеги сновали мимо моего стола, возвращаясь на рабочие места с мерзкими пенопластовыми стаканчиками, с очевидным удовольствием прихлебывая из них, когда рассасывалась очередь у окошка. Я поставил рядом с кофеваркой свою собственную, и на меня стали смотреть еще более косо.

Я не узнавал себя: к деньгам я всегда относился легко, тратил их, если они были, не жаловался, когда их не было, и с легкостью мог переключаться с од-ного уровня жизни на другой, полагая, что через двести лет будет решительно все равно, какой сорт мяса покупал себе на ужин Анри Чередниченко. Видимо, в те месяцы я страдал неким постнатальным синдромом, если, конечно, можно приравнять вступление молодого оболтуса на рынок труда к рождению нового человеческого существа.