Золото гетмана - [103]

Оставались лишь гайдамаки, эти схизматы, воры и разбойники, которые совершали набеги на поместья шляхты. Но уж замок Жванец им точно не по зубам. Это твердо знали как жолнеры, так и владелец замка, их начальник, коронный стражник полковник Лянцкоронский, староста овруцкий.

Василий Железняк лежал в кустах возле дороги, которая вела в замок. С того места, где он притаился в засаде, Жванец казался громадой, которую не под силу одолеть не только немногочисленной ватаге гайдамаков, но и целому войску.

Южную сторону замка защищал скалистый берег Жванчика, а с других сторон он был окружен глубоким рвом с водой. Зубчатые стены с бойницами, шесть башен, одна из которых надвратная, окованные металлом тяжеленные ворота из дубовых плах недвусмысленно предупреждали, что штурмовать такие мощные укрепления столь малыми силами – пустая затея. Когда днем Василий вместе с Демком Легушей ходили на разведку, то Железняк подивился тому, что в стены надвратной башни были вставлены чугунные ядра; наверное, для красоты.

Но не это интересовало лазутчиков ватаги гайдамаков. Для них главное было – узнать расположение постов на стенах, количество жолнеров, охраняющих замок, а также выведать удобные и скрытные подходы к стенам.

Конечно, сто лет назад мысль о захвате Жванца могла прийти в голову лишь безумцу. Но большие разрушения, которые замок претерпел в 1653 году во время войны Хмельницкого с поляками, а также в период турецкого владычества на Подолье в последующие годы, значительно ослабили его оборонительные возможности. Особенно Жванец пострадал во время захвата замка Яном Собеским в 1684 году, когда был разрушен и сожжен.

После освобождения от турок новые владельцы замка Лянцкоронские в какой-то мере восстановили оборонительный потенциал Жванца. Однако до былой мощи ему было далеко. И, тем не менее, для разрозненных ватаг гайдамаков замок все еще представлял неприступную твердыню, за стенами которой укрывался торговый люд – греки из Хотина, армяне и евреи из Каменца.

После освобождения братьев-запорожцев из татарско-турецкой неволи отряд Ивана Малашенко распался. Какая-то часть казаков вернулась в Олешковскую Сечь, но большинство, в том числе и те, кого татары намеревались продать на галеры, во избежание больших неприятностей со стороны крымского хана ушли на Гард[125] и рассыпались по хуторам и зимникам.

Узнав о пропаже галер с невольниками, Менгли-Гирей был в ярости. Он не верил, будто разыгравшийся шторм потопил все суда, хотя ему и докладывали, что в море казаки замечены не были. Особенно подозрительным казалось исчезновение сторожевой галеры в устье Днепра. Здесь явно не обошлось без опытных в таких вопросах сечевиков.

Но идти войной на казаков Менгли-Гирей не рискнул. При всех своих воинственных заявлениях он понимал, что восстановить против себя запорожцев, окопавшихся в Олешковской Сечи, просто, но потом с таким грозным врагом не будет никакого сладу. Тем более что отношения с набравшим силу русским царем начали портиться; и если к царю Петру примкнут еще и обозленные сечевики, то тогда крымчакам несдобровать.

Хан уже был не рад, что в горячности принял решение продать на галеры полторы тысячи запорожцев; он провел расследование и убедился, что во всем виноват калга-салтан, которого казаки не могли ослушаться. Поэтому комиссия во главе с Жантемир-беем, нагрянувшая в Сечь вскоре после морского боя, ограничилась казенным подходом; татарские чиновники, встреченные по высшему разряду, лишь опросили старшин и нового гетмана и с тем удалились. Даже противники Ивана Гусака прикусили языки. Они знали, что одно неосторожное слово может погубить не только нового гетмана и казаков, ходивших в морской поход, но и Кош, и их самих.

Только неуемный Мусий Гамалея не захотел прятаться и греть старые кости на печи. Он собрал из запорожцев и казаков ватагу гайдамаков и устроил в Подолии кровавую жатву. На это у старого запорожца были веские причины.

Польские паны, изгнанные при Хмельницком из Украины, начали постепенно возвращаться в свои прежние владения; кроме того, они захватывали и пустующие земли. Для ведения хозяйства им нужна была рабочая сила, и шляхта стала зазывать к себе насельников, привлекая обещаниями льгот и разных выгод.

Новоселы приходили, но с тайным недоверием к этим обещаниям и с неприязнью в сердце к польскому шляхетству. И они оказались правы – польские паны не оставили прежнего способа обращения с подвластным им народом. Они отдавали земли вместе с крестьянами арендаторам-евреям, которые выжимали из насельников последние соки. Не покинули паны и своего католического фанатизма и стали вводить в народ унию.

Но и это еще было полбеды. Польская шляхта всегда отличалась своевольством. Для панов закон был неписан. Нередко шляхтич, поссорившись со своим соседом, таким же шляхтичем, как и он сам, вместо того чтобы учинить судебный иск, нападал на его имение с шайкой головорезов. При таких наездах происходили всякие бесчинства и разорения.

Особенно лютовала шляхта, когда кто-нибудь из насельников, не выдержав обид и издевательств, уходил в гайдамаки. В таких случаях поляки вырезали весь хутор, где жил гайдамак, и хорошо, если хуторяне гибли в схватке. Это было везением. Тех, кого брали живыми, ждала страшная участь. Пытки, которым они подвергались, не применяли даже инквизиторы.