Золото - [3]

— Святители-батюшки! — испуганно прошептал Тимофей.

Карновский оторвался наконец от письма. Всё ещё бледный, он молча поднял голову и уставился широко раскрытыми глазами куда-то вперёд, поверх голов тяжело молчавших людей. Глухо брякали бубенцы на ошейнике переступавшей с ноги на ногу пристяжной. Высоко в воздухе, в той стороне, где в тайге пряталось озеро, висели звенящие нежные звуки: должно быть, летела стайка больших куликов.

Карновский взглянул на Тимофея и сказал спокойным и тихим голосом, под которым наблюдательному человеку легко было бы угадать целую бурю, закипевшую внезапно в душе дельца:

— Тимофей! Ты верхом ездить не разучился?

— Никак нет! — ответил рассыльный, с удивлением улавливая в голосе барина радостные ноты.

— Егор! Переседлай правую пристяжную своим седлом! — обратился Карновский к нарочному.

Тот бросился тотчас отвязывать постромки. Служащие знали, что директор не любил повторять своих приказаний.

Карновский, не обращая больше внимания на своих спутников, достал из-под сиденья тарантаса изящный кожаный, усыпанный монограммами портфель и достал оттуда чистый лист и дорожную чернильницу.

Обмакнув перо, он принялся что-то быстро писать, время от времени заглядывая в письмо, переданное нарочным.

Наскоро пробежав глазами написанное, он порылся в одном из кошелёчков портфеля и тщательно наклеил в заголовке письма две зелёные гербовые марки.

— Готов, Тимофей?

Рассыльный, покряхтывая, слез с козёл, подошёл к засёдланной пристяжной, подтянул подпруги, потряс зачем-то лошадь за гриву и, нащупавши стремя, быстрым, упругим движением, какого трудно было ждать от его старого тела, вскочил в седло.

— Егор! Ты проводишь Тимофея, — обратился Карновский к нарочному, заклеив конверт и надписав адрес. — Возьми у Кирьяна попону вместо седла… А ты, Тимофей, передай пакет горному исправнику. И обязательно под расписку… заезжай прежде в банк и возьми разносную книгу. Ни в какие разговоры не вступай. Понимаешь?.. «Не могу знать» — и больше ни слова. Спросят, где барин, отвечай: «Отдали мне пакет и уехали экстренно к себе на заимку…» Я вернусь завтра… Ну, с Богом! Ах да! Постойте-ка!

Карновский вытащил бумажник, порылся в одном из отделений и протянул Егору новенькую двадцатипятирублёвую бумажку:

— Получи… За быструю доставку.

Он улыбнулся на счастливую растерянную физиономию Егора и легонько толкнул в спину кучера.

— Кирьян! Ходу вовсю!.. Через сорок минут чтоб быть на заимке!

II

Полтора года назад, в то время когда в одной из столичных газет проскользнула заметка по поводу проекта соединения северных бассейнов с великой сибирской магистралью при помощи железнодорожной ветки, Карновский, сразу понявший и оценивший робко намеченную заметкой задачу, поспешил приобрести десятин полтораста, узкой полосой протянувшихся вдоль берега реки в восемнадцати вёрстах от города.

Изучивший уезд ещё в качестве члена заводской комиссии, он отлично знал, что приобретённый им участок, на протяжении, по крайней мере, трёх вёрст, единственное место, где будущая ветка может перевалить хребет.

Он лично поехал в Петербург, развил и поддержал высказанный газетой проект, сумел заинтересовать в успехе его нужных людей. Не остановился даже перед тем, чтобы поддержать начатую кампанию несколькими десятками тысяч «из своих личных средств», как он заявил в Петербурге.

Дома он ограничился пока постройкой небольшой заимки у самого перевала.

Дельцам, осаждавшим его вопросами, с какой стати он вздумал связать себя недвижимостью в глухой части уезда, Карновский ссылался на свою любовь к сельскому хозяйству, на то, что он-де природный помещик, насчитывающий целое поколение предков, прочно сидевших на земле, и так далее.

Ссылаться на это было тем легче, что Карновский на самом деле любил природу, и лучшим успокоением в тяжёлые рискованные минуты было для него «залиться», как он выражался, к себе на заимку дня на два, на три и прошататься всё это время с ружьём и собакой по тайге, рассеянно жуя потухшую сигару и прислушиваясь к торопливову шёпоту осин и мягкому, вдумчивому разговору сосен. В город он возвращался из этих поездок обыкновенно с пустыми руками, но обновлёнными свежими нервами и просветлённой мыслью.

Для виду он командировал в купленную лесную дачу таксатора. На самой заимке построил «контору», заменявшую ему охотничий домик, и во главе «имения» поставил своего старинного знакомого, шестидесятилетнего Петра Петровича Звягинцева, высланного в город из Петербурга ещё в восьмидесятых годах по политическому делу.

У этого Петра Петровича Карновский в своё время учился грамоте, поверял ему свои сердечные тайны, будучи гимназистом, а позднее советовался с ним и в делах. И Звягинцев, покачивая седой курчавой головой, блестя умными, красивыми, несмотря на старость, глазами, задумчиво выпускал:

— Смело!.. Очень смело! Даже… более, чем очень смело. А впрочем, валяй! Жизнь, голубчик мой, до того тускла и бесцветна, что яркий крах талантливого дельца я предпочту нашему серенькому благополучию. Валяй, Вячеслав! У тебя есть глаз и… обоняние!..

И, надо отдать справедливость, ни глаз, ни «обоняние» до сих пор ни разу не изменили их владельцу.