Золото Алдана - [119]

Теперь уже и сам Андрей Ермолаевич поглядывал вверх в поисках понижения, чтобы выбраться из каньона, пока ненароком не завалило, но стены становились все круче и выше. Оставалось два варианта: либо возвращаться обратно, либо… идти до конца.

— Дернул же меня черт полезть в эту дурацкую щель! — в сердцах громко ругался он. — Пошевеливайтесь, ползете, как дохлые мухи! — налетел и на попавшихся под руку каюров.

— Зачем кричать, начальник? Дурной слово злой дух будит, он плохо всем делай. Не ругайся, худо будет.

Эвенк как в воду глядел. Навстречу каравану по каменной трубе потянул, набирая силу, ветер. Воздух наполнился бесчисленными летящими кристалликами.

Андрей Ермолаевич вздохнул и, глянув на проводника, развел руками — виноват, мол.

Ветер крепчал. Вскоре вихрящиеся хвосты снега, сливаясь в единый поток, превратились в мутное, густое месиво. Казалось, что не ветер гонит снег, а наоборот, снег, мчащийся по узкому ущелью, как поршень, выдавливает воздух. Останавливаться было опасно — занесет в два счета. Понурые ороны, подгоняемые людьми, шли, тяжело дыша себе под ноги, с трудом вытягивая тонувшие в рыхлом снегу нарты.

Впереди показался массивный скальный выступ, перегораживающий разлом почти до середины. Подойдя к нему вплотную, путники словно попали в другой мир. На расстоянии вытянутой руки бушует, дико завывает метель, несутся снежные заряды, а здесь, под защитой каменной стены, не шелохнет. Лишь при сильном порыве закинет снежную крупку.

Плотно сгрудившись, караван встал в затишке. Уставшие олени тут же выбили в снегу ямы и улеглись в них отдыхать. Им ни мороз, ни ветер не страшны: жесткая, длинная шерсть, с очень густым, нежным подшерстком служит надежной защитой.

Из спрессованного ветром снега люди нарезали кирпичей, выложили с наветренной стороны стенку в человеческий рост и забрались в спальники из мягких оленьих шкур с мехом внутрь. К счастью, они имелись у всех. Без них ох как трудно человеку противостоять пурге, особенно, когда силы на исходе. Поддавшись соблазну, приляжешь передохнуть всего на минутку, а буран уже намел над тобой могильный холмик.

Все легли, один Бюэн все сидел на краю нарт. Отвернувшись, он полез за пазуху и достал деревянного идола. Поставив на ладонь, стал ему что-то сердито выговаривать. Потом поколотил о нарты и воткнул в снег, оставив на виду щекастую, приплюснутую голову. Топограф, наблюдавший за всем этим вполглаза, приподняв голову, спросил:

— Что это ты там поставил? — и потянулся за идолом.

— Нельзя трогай! Пускай мерзнет! — сердито остановил Бюэн. — Это моя бог — Сэвэки. Маленько учил его. Зачем пурга терпит, зачем нам не помогает. Пока пурга ходи не возьму его. Ты тоже свой бог побей. Пускай пурга кончает.

— Мы без бога живем. Наш бог — наука.

Наказав идола, Бюэн на этом не успокоился. Он достал лук и выпустил против ветра стрелу без оперения, пояснив «моя ветер убивал».

Под утро в воздухе произошло замешательство. Ветер сначала заметался: вроде поднаберется силенок, пролетит по «трубе» шквалом, выстреливая заряды снега, и опять чуть дует. С рассветом ослаб настолько, что стал слышен шум от срывающихся со склонов одиночных комьев снега. В каньоне похолодало, воздух от крепнущего мороза стал жестким. Из спальников выбирались с трудом. Мышцы ног и спины болели, точно после кулачного боя, но достаточно было нескольких движений и все проходило.

Перекусив, двинулись дальше. Некоторое время олени тянули дружно, оставляя позади себя полосу взбитого снега, но вскоре стали сдавать. Изнуренные бескормицей и трудной дорогой ороны шли рывками, спотыкались и падали один за другим. Тех, кто падал в упряжке, поднимали и привязывали сзади к последним саням. Когда олень и там начинал качаться, как пьяный, Бюэн подходил и щекотал его за ушами. Если олень не реагировал, объявлял решительно:

— Орон силы кончал. Отдыхать надо. Ягель собирать надо.

Люди лазили по камням и сдирали с них чахлый мох и лишайники. В круглых черных глазах оленей даже после такой скудной кормежки пробуждалась жизнь.

Наконец разлом, разойдясь широким раструбом, вывел караван к речке, текущей вдоль заснеженной гряды. Там, между гор, спрятался проход, по которому они должны свернуть на северо-восток и углубиться в горный массив и на самой высокой точке установить первый триангуляционный знак[118]. С той вершины и следовало начинать топографическую съемку местности.

Неожиданно на береговой возвышенности сквозь висящую в остуженном воздухе изморозь проступили неясные очертания юрт, увенчанные столбами дыма. Воодушевленные путники тут же повернули к селению. Под берегом, неподвижно скорчившись над прорубью и опустив в нее лесу, сидел якут, одетый в потертую, всю в заплатках, кухлянку. Вокруг него на льду уже лежало с десяток жирных чиров. Когда караван проходил мимо, рыбак даже не поднял головы. Не сводя слезящихся от мороза глаз с проруби, лишь откликнулся на их приветствие:

— Дорова.

Спустя несколько секунд вдруг очнулся и подпрыгнул, словно ужаленный:

— Дорова, дорова! О, много вас! Я Коля! Кто командира, как звать?

— Андрей Ермолаевич, — представился, протягивая руку, топограф. — А что, Коля, можно ли у вас заночевать?