Золотая змея. Голодные собаки - [22]

В широко раскрытую дверь вползли сумерки. Белые стены стали фиолетовыми, в углах притаились черные тени. Дон Хуан ведет разговор по-стариковски медленно, обстоятельно. Ему очень хочется, чтобы молодой человек принял во внимание все его советы, но тот коротко и решительно возражает.

Беседовали они долго. Дон Хуан хорошо знает здешнюю жизнь, ведь это и его собственная жизнь, полная трудностей и невзгод, а о том, что было в давние времена, ему известно из преданий. В этом диком горном краю они переходят от дедов к отцам, от отцов к детям, внукам, и конца этому нет. Стоит только здешнему человеку раскрыть рот, как сразу же встают перед глазами картины далеких времен. Слушаешь и как будто книгу читаешь, книгу живую, с душой и сердцем. Само собой, у дона Хуана всегда была, как он говорил, под рукой какая-нибудь история, он все знал и все мог объяснить.

— Ах, сеньор, — предостерегает старик, — очень уж суровы наши края. Вы здесь новичок и поэтому должны быть особенно осторожны.

Стены покрылись густой синькой, а потом и вовсе почернели. Зажгли керосиновую лампу и поставили ее на стол… По комнате разлился мертвенно-бледный свет, тусклые отблески упали на доски стола, на черный собачий нос. Ночные тени расползлись по углам. Закопченный потолок потемнел еще больше, и только в самой его середине четко высветился кружок от лампы.

— Да, разумеется, — парирует инженер, — но ведь вы знаете, наука покоряет все.

— Это само собой, однако осторожность не мешает. К нашим местам надо привыкнуть, — принимается за свое старик. Низко нагнувшись к лампе, он зажигает сигару и затягивается. — Надо держать ухо востро, дорогой мой…

— Конечно, но главное — это уметь применять научные методы.

Ветер — шальной конь с разметавшейся гривой — ворвался в комнату. Дон Хуан поднимается, закрывает двери я возвращается обратно.

— Понимаю, сеньор, понимаю. Я ведь тоже учился когда-то в школе, в Уамачуко, но, скажу вам, наука не всегда помогает. К нам уже заглядывали молодые люди вроде вас, с такими же горячими сердцами; увы, очень скоро им пришлось вернуться в Лиму. И уходили они отсюда, бедняги, покрытые язвами, исхлестанные ветрами, изуродованные рожей, так-то, сеньор мой. А некоторые и вовсе погибли. Те, что хотели забраться подальше, самые дерзкие, погибли, сеньор…

— Погибли? — встревожился дон Освальдо. Но спокойствие и выдержка человека, готового ко всему, взяли верх. — Нет, я не погибну, я чувствую, что меня ждет победа, я должен победить…

— А они погибли, сеньор. Я сейчас расскажу вам про них…

Старик откидывается на спинку стула. Белая длинная борода делает его похожим на библейского пророка. Из-под мохнатых бровей, как из бездонных глубин, блестят глаза. Инженер отодвигает свой стул, кладет ногу на ногу и расстегивает ворот рубашки. Несколько минут дон Хуан собирается с мыслями. В просторной столовой — тишина.

— Горы, сельва и река — это крепкие орешки, сеньор. Несколько лет назад пришли сюда три человека. Алехандро Лескано — перуанец и с ним двое поляков. У них были винчестеры, револьверы, карты, планы, компасы, в общем — все, что полагается. А собирались они обследовать сельву вдоль Уайабамбы, той самой реки, которая, как вам, вероятно, известно, берет свое начало неподалеку отсюда и впадает в Уальягу. Больше всего надежд возлагали на молодого Лескано, ведь он как-никак получил образование в Соединенных Штатах. Закончив учебу, Лескано вернулся на родину, в Кахабамбу, повидать родных. Но с судьбой не поспоришь, она кует свою стальную цепь звено за звеном, и разорвать эту цепь никому не дано. Случилось так, что в это самое время в Кахабамбу приехали те поляки. Обратив внимание на Лескано, который говорил по-английски и был образованным человеком, они не сочли зазорным познакомиться с ним. Было решено, что молодой перуанец разделит с ними сперва все трудности экспедиции, а затем и доходы.

— Какие доходы?

— О, сеньор! Ведь у них была концессия на весь бассейн реки Уайабамбы, а это богатейшие места, и цивилизованный человек по ним почти не ступал. Много лет назад там была дорога, но потом ходить по ней перестали, и все заросло лесом. Это было еще тогда, когда мы торговали с Пахатеном, Пачисой, Учисой и другими селениями, а также с индейскими племенами гибитов и полонов. Но дикари стали убивать белых. Так опустел Пахатен, — может быть, его разорили индейцы, а может быть, люди просто испугались и ушли. Представьте себе, дикие племена, как рассказывают деды, покинули свои дремучие дебри и напали на селения нашей провинции. Так они расправились с Контумаркой и Кольяи́, мужчин перебили, а женщин увели с собой. Ужас что было, сеньор… Ну, да что тут говорить! В довершение всех бед паводком смыло мост через приток Уайабамбы, вода бушевала, а до брода попробуй доберись! Один мой родственник, бедняга, видел все это собственными глазами. Он вышел тогда к реке с тюком шляп и всяких горных трав, и вдруг оказалось, что моста-то и нет. Пришлось ждать, пока спадет вода. Он ждал много дней. А когда кончились припасы, сопровождавшие его индейцы-каркеро ушли, и он остался совсем один в сельве, под проливным дождем, который, казалось, и не собирался стихать. Уж и за то спасибо, что индейцы не убили его. Питался он одним маисом, — у него был с собой мешок, — да и то сырым, потому что из-за дождя нельзя было разжечь костер. Как его разожжешь, когда сучья насквозь промокли? Я тоже бывал в тех местах, сеньор, мне это знакомо. Так вот, родственник мой вспомнил про свой топор, выбрал самое высокое дерево, такое высокое, что даже верхушки не увидишь, и давай рубить, да так, чтобы, упав, дерево легло поперек речки. Несколько дней с утра до ночи он все рубил ствол и грыз маисовые початки, а дождь и не думал кончаться. Наконец дерево заскрипело и повалилось со страшным шумом. И шум этот продолжался примерно с час. Казалось, вся сельва валится.