Золотая трава - [26]

Сегодня вечером девушка охвачена темными предчувствиями. А работа тем временем не ждет. Одним из результатов бурного прилива явилось нашествие журналистов, которые всегда начеку, улавливают необычное и лакомы до официозного, а завтра в Логан должен прибыть министр морских путей сообщения, который произнесет речь, долженствующую войти в анналы истории. Восемь комнат расхватаны с бою, в некоторых постелях будут спать даже по двое. А завтра прибудет новое пополнение. Пришлось временно устроить спальные места в коридорах. Журналисты любят громко говорить и занимают много места, они довели до головокружения обеих служанок, разговаривая с ними совсем не на том французском языке, который те проходили в школе. А в довершение всего наступила рождественская ночь, и, не имея возможности отпраздновать ее по всем буржуазным правилам, журналисты все же решили попировать на свой манер, разглагольствуя о профессии и политике. Само собой разумеется, рано никто не ляжет. Только бы не было уж слишком много шума у Лик Малегол! Только бы это необузданное ликование не оскорбило жителей Логана, большая половина которых обречена провести ночь в разрушенных домах. Разумеется, парни из газет не могут носить траур при каждой катастрофе, о которой они должны писать заметки, так же как и медики по всем своим пациентам, при смерти которых они присутствовали. Вот так! Лина-Лик накроет им торжественные столы, ее мать уже хлопочет на кухне. Жизнь идет своим чередом. Несправедливая жизнь. Ведь первыми, а иногда и единственными жертвами катаклизмов всегда оказываются бедняки. Так и тут, тогда как скромные жилища рыбаков были разрушены многими тоннами обрушившейся на них со всей яростью морской воды, наводнение едва-едва коснулось гостиницы, слегка испортив паркет на первом этаже. Лина-Лик ощущает себя виноватой из-за того, что и она не стала жертвой стихии в той же мере, как те, кто пострадал всего больше. Она ничем не лучше других и отлично осознает пределы своего великодушия. По правде-то говоря, она даже и не добра, но ей уже слышится желчная молва, которую завтра же разнесут злые языки по поводу тех, у кого и без того всего много, а они еще норовят нажиться на чужом несчастье.

Но почему приходят ей в голову такие неприятные мысли, скорее всего потому, что ими она надеется заслонить очевидность, в которой ей не хочется признаться; она сама рискует дорого заплатить за катастрофу: пусть та и пощадила ее дом, но зато готова нанести ей самой удар куда более чувствительный, поскольку на единственном судне, от которого нет вестей, находится ее крестный Пьер Гоазкоз и тот, другой — Ален Дугэ…

Она прижимается лбом к стеклу и взглядом пытается проникнуть вдаль. Туман застилает от нее даже те дома, что напротив: бакалейную лавочку, галантерею, булочную, табачный киоск, которые обычно в это время еще освещены высокими керосиновыми лампами и вовсю торгуют; потом, когда приходит пора есть суп, лампы уносят в находящиеся позади лавок кухни и запирают входные двери. Но не окончательно, совсем их запрут, только когда лягут в постель. Хотя и говорят: «Закрытие к ужину», но стоит кому-нибудь стукнуть во входную дверь, как она тотчас же откроется: и из комнаты выйдет лавочница, держа высоко над своим головным убором лампу; приветствуя запоздалого покупателя (чаще всего тоже женщину), она продолжает тем временем дожевывать еще не проглоченную пищу. В обычные дни Лина-Лик любит приостановиться на минутку и понаблюдать за тем, что происходит напротив. Не потому, что она так уж любопытна, каждый знает, что нет ничего неприличней нескромности, когда распространяются о словах или событиях, свидетелями которых вольно или невольно оказались. А раз занимаешься коммерцией в провинции, лучше всего делать вид, что ты глух и слеп, если уж не нем. Нет, Лине-Лик нравится наблюдать за людьми, но преимущественно издали — не вникая в их дела. Куда больше, чем их разговоры, интересует ее, какая у них походка, посадка головы, жесты. Ложь ли в их поступках, правда ли — какое ей-то до этого дело; никого она не собирается брать в наперсники. Ни свою мать Лик, ни Пьера Гоазкоза. К тому же вся эта троица, включая Нонну Керуэдана, тоже ведь только и делает, что смотрит друг на друга как ни в чем не бывало и не говоря ни слова. И никто не знает их секрета за исключением Нонны Керуэдана… Вот и еще один, кто должен беспокоиться о судьбе «Золотой травы». А ему ведь известны такие вещи, о которых Лина не ведает. Ей бы очень хотелось, чтобы он возник из тумана, этот старик с голубыми глазами, пусть бы, по своему обыкновению, застенчиво приоткрыл дверь, как делал всегда, когда одиночество становилось ему невтерпеж, и робко спросил бы: не у вас ли Пьер Гоазкоз? У крестного тоже голубые глаза. Почему все так невнимательны к глазам людей? Какого цвета глаза у Дугэ? Во всяком случае, не голубые. Возможно, это и к лучшему.

Ей очень бы хотелось, чтобы хоть кто-нибудь пришел и помог бы ей преодолеть тоску. Все равно кто, вестник чего угодно. Главное — узнать, что происходит с «Золотой травой» и ее командой. Вот те на! Вдруг отчетливо, словно он стоит перед ней, возникают глаза Яна Кэрэ, того самого моряка, которого называют крестьянином, и цвет этих отчетливо возникших глаз напоминает мокрую землю; женщины под этим взглядом становятся неприступными. Но она никак не может вспомнить, какие глаза у Корантена Ропара, он их держит всегда опущенными, этот человек витает где-то в облаках. И вообще хватит забивать себе голову матросами крестного.