Золотая струна для улитки - [3]

— Симпатичный, правда? — толкает ее локтем Мари.

Андреа не знает, что ответить. Высокий черноволосый паренек в рваных джинсах и солнцезащитных очках вполне может оказаться симпатичным. Только на вид ему лет двадцать. Странно. Что Мари в нем нашла? Может, ковбойская шляпа ее привлекла?

— Похож на Дина Рида[5], — лениво бросает она.

— Ну да, точно! Этакий красный ковбой! — радуется Мари, а Андреа проникается к соседке внезапным уважением. Удивительно. Она знает Дина Рида.

— You played fantastic![6]

Андреа с интересом оборачивается. Дин Рид собственной персоной. Уже без темных очков. «Надо же, — думает про себя девушка, — сходство действительно есть: густые изломанные брови сведены к переносице, взгляд какой-то пронзительный и удивительно честный, уголки полуоткрытых губ чуть опущены книзу, как на знаменитом портрете».

— Вадим, — представляется русский и протягивает руку, которую Андреа, смеясь, пожимает.

— Why are you laughing?[7] — не понимает новый знакомый.

— I’ll call you Dim[8]. — Ретранслятор что-то быстро лопочет по-итальянски, и Андреа подталкивает смущенного русского к выходу:

— It’s your turn[9].

У него — заслуженный Гран-при, у нее — первая премия, а у них обоих — большое и светлое. Трогательное, робкое, зыбкое, тайное, юное. Мощное, сильное, открытое, зрелое, настоящее.

Андреа учит русский. Ей интересно. Дим осваивает технику испанской гитары. У него здорово получается. Лучше, чем у Андреа с русским.

— Поедешь со мной? — Неудачная попытка сыграть в равнодушие.

— По-е-ду, — уверенный кивок. Потом уточняет: — Where?[10]

— В Москву. Home[11].

— До-мой, — радуется Андреа. — А casa[12].

— А как же Мадрид? Как же рояль? Как же мы с папой? Какое будущее тебя там ждет? — рыдает в трубку сеньора Санчес.

Андреа улыбается. Ее ждет Москва, гитара, Дим и крылатое счастье. Она уверена: у счастья есть крылья. Она думает, это хорошо. А что хорошего? Счастье прилетает и улетает.

4

— Ну, дорогая, что вы делали вчера? — Доктор участливо заглядывает в глаза, не переставая нервно постукивать пальцами по мраморной столешнице. Андреа уверена, что психолог требуется ему самому, а вовсе не ей. Но Алка настаивает, а Андреа легче согласиться, чем спорить. И она честно высиживает в кресле положенные два часа в неделю, односложно отвечая на одни и те же вопросы.

— Ко мне приходили подруги.

— Прекрасно, просто прекрасно. Значит, общество вас уже не пугает.

Андреа еле сдерживает раздражение. Общество ее никогда не пугало, ей просто больше не хочется в нем бывать, не хочется разговаривать, не хочется обсуждать, сочувствовать, понимать, осуждать, спрашивать. Не хочется слышать и слушать. Ну и что? Это значит, что она больна? Живет же Шелл по десять месяцев в году один в маленькой деревянной хижине. Нравятся человеку тишина и покой Австрийских Альп. Что-то Андреа не слышала, чтобы у режиссера были проблемы с головой. Да если бы у нее была такая возможность, она бы тоже рванула в Альпы или лучше в Тибет за мудростью буддийских монахов. Может, и гитару бы с собой прихватила. А пока Москва — лучшее место для добровольного отшельника. Лучшее место для Андреа. Здесь всем на нее наплевать. Есть, конечно, Алка и Зоя, но их как-то можно потерпеть. Проще, чем родителей, всю многочисленную испанскую родню, целый ворох знакомых и прочих разных далеких и близких. Если бы Андреа была верующей, она бы отправилась в монастырь. Хотя, наверное, нет. В обители можно скрыться от мира, но не от воспоминаний.

Валентин Карлович поднимается и начинает с довольным видом слегка пританцовывать перед Андреа. У нее кружится голова.

— Ну, а в другие дни, душенька? В другие дни что вы обычно делаете?

«Думаю», — отвечает себе Андреа, а вслух произносит:

— Читаю.

— Замечательно! — Психолог так радостно машет руками перед лицом пациентки, будто она сообщила ему, что собирается увеличить плату за сеансы как минимум в пять раз.

— Что читаете, моя милая?

— Так… Разное… — Андреа уклоняется от ответа. Ей не хочется расстраивать доктора. Он так хочет казаться добрым, участливым и полезным. Ему точно не понравится, если она скажет, что читает письма из мест лишения свободы. А что тут такого? Она же просто так читает. Не для знакомства, даже не из любопытства. Просто заключенные кажутся ей ее антиподами. Их насильно поместили в вакуум, посадили на цепь, изолировали, и они страдают, ждут окончания ссылки, жаждут возвращения, тепла, социума. А Андреа асоциальна. У нее есть раковина. Алка, Зоя и Карлович не в счет.

— Знаете, говорят, в Пушкинском сейчас Модильяни, — бросает психолог как бы между делом.

— Хорошо. — Не более чем вежливый ответ. Никаких загоревшихся глаз, никакого интереса. Странно, очень странно. Эта маленькая обрусевшая испанка, настырно притворяющаяся мертвой, все же кажется ему живой. Алла говорила, она была гитаристкой. Может, стоит поговорить о музыке?

— Анечка, в мире столько всего интересного, — доктор начинает поучать, и Андреа тут же прячется за невидимым щитом. — Аль ди Миола снова приезжает. Будет выступать вместе с нашими эстрадными звездами.

— Предпочитаю Пако де Лусию. — Так, уже лучше. Кажется, нащупал.