Золотая паутина - [26]

В вагоне снова стало светло: путепровод, мощные каменные глыбы, уплыли назад; Генка увидел красный, весело бегущий по улице трамвай, вспыхивающие на солнце спины легковых машин, пешеходов; замаячила невдалеке, на крыше здания, большая вывеска «Гастроном», и Дюбель невольно сглотнул слюну, поморщился от боли в желудке. Желудок он испортил в колонии окончательно, жрал и пил всякую гадость, там не до деликатесов, кормят плохо. Он и постарел, пожалуй, из-за этого, от недоедания и нервной жизни, никто ему двадцать четыре и не даст, а за тридцать — запросто.

Поплыл за окном серый асфальт перрона, черные литые прутья высокой привокзальной ограды, поезд все замедлял и замедлял бег и наконец остановился. Дюбель первым вышел из вагона, нетерпеливо потеснив плечом проводницу, и та, поняв, видно, с кем имеет дело, ничего не сказала ему.

Генка пересек вокзал, стоял сейчас на ступенях здания, смотрел на шумную городскую жизнь, на залитую солнцем привокзальную площадь с десятками авто, на громадную клумбу с розами, на два подкативших к самому крыльцу троллейбуса, в распахнутые двери которых тут же полезли приехавшие поездом пассажиры. Вся эта суета, яркое, цветное многолюдье, шум моторов, звонки трамваев в первое мгновение оглушили Дюбеля, и он стоял слегка растерянный — отвык от города, отвык. Потом спустился со ступенек, пошел неторопливо мимо троллейбусов, киосков «Союзпечать», сидящих на скамейках людей, летнего кафе, где что-то ели за столиками, и запах еды дразнил голодный его желудок, мучил. Генка понял, что должен съесть хотя бы какой-нибудь тощий пирожок, до дому добираться далеко, ехать на трамвае минут сорок пять, не меньше, да ждать его, собаку. Генка решительно свернул к кафе, наметанным взглядом отыскал столик, за которым сидели, уплетая сочные чебуреки, три каких-то зеленых парня, почти мальчишки, студенты по виду, сел. Взял из кучки чебуреков один, стал есть, и мальчишки молча и без протеста приняли его хамство.

— Давно освободился, земляк? — набрался один из них, постарше, смелости, заметив на руках Дюбеля наколки: крест с подписью — «Все там будем», и на другой руке — солнце за решеткой.

— Только что, — буркнул Генка. — Прямо из тюрьмы к вам за стол. Не вздумай хипиш поднимать.

— Да мы что, дядь, ешь, — пискнул другой, с бледной тонкой кожей на лице, все жилочки, казалось, у него, у этого сопляка, светились.

«Дядь!» — машинально отметил про себя Дюбель. Уже дядей стал, и не заметил как. И снова он подумал о судье Букановой: «Погоди, седая б…, погоди».

Парни торопливо ушли, а Генка, слопав подряд три чебурека, малость повеселел. Ковырялся спичкой в гнилых зубах, разглядывал привокзальную жизнь уже другими, более спокойными глазами.

И все же настроение ему снова испортили два дотошных молоденьких милиционера. У них глаз тоже был наметанным, Дюбеля они довольно быстро заметили в толпе, ожидающей трамвай десятого маршрута, подошли, откозыряли, невнятно пробормотав свои фамилии, отвели Генку в сторонку и потребовали документы.

— Чем это я вам не понравился, господа хорошие? — спросил он, брезгливо кривясь, но за справкой в нагрудный карман куртки все-таки полез: собачиться сейчас с этими ментами — себе дороже.

— Обращайся по форме, — строго потребовал сержант, и горбоносое его молодое лицо посуровело. — Что еще за «господа»?

Генка криво ухмылялся.

— Отвык от «товарища», извини.

— Да я так и понял, — продолжал сержант, внимательно изучая справку Дюбеля об освобождении.— За что сидел? Где?

— Слушайте, фрайера, катились бы вы своей дорогой! — вскипел Генка. — Я вас не трогаю, общественного порядка не нарушаю. Чего прицепились? Где да за что… Кому надо, тот все обо мне знает. А я домой еду. Честно отсидел, честно еду. Что еще?

— Но-но, ты, урка, потише! — стал закипать второй милиционер, но сержант одернул напарника по наряду, сказал миролюбиво, протягивая Генке справку:

— Ладно, Дюбелев, идите. Да ведите себя с милицией потише.

«Это уж мое дело, куда идти, как себя с вами, ментами погаными, вести, — раздраженно думал Генка. — Нашелся тут наставник».

Но он ничего этого, разумеется, милиционерам не сказал, только желваки на его скулах катались туда-сюда да глаза стали бешеными. Он вполголоса выругал широкозадую тетку, нечаянно толкнувшую его перекинутыми через плечо сумками, зло смотрел на смеющихся по какому-то поводу двух девушек — они ели мороженое на скамейке и так и покатывались со смеху. Беззаботный, летний уже вид девчат особенно раздражил Дюбеля — голые колени, голые до плеч руки, глубокие вырезы платьев… Были эти самочки в самом соку, он бы разложил их обеих и не охнул: голод по женскому телу он испытывал посильнее, чем недавнюю сосущую пустоту в желудке.

«Доберусь до сучки какой-нибудь, доберусь… — строил Генка будоражащие кровь планы, сидя в трамвае, мчавшем его на самый край города, к шинному заводу. — Часами в потолок будет глядеть».

Надоело нам на дело

Свои перышки таскать.

Папы, мамы, прячьте девок —

Мы идем любовь искать, —

вспомнил он блатную песню Розенбаума, и на душе малость полегчало.

Генка видел, что пассажиры обращают на него внимание, и это было ему неприятно.