Золотая лихорадка - [54]

На душе было как-то серо, ее скребли не кошки даже, а мерзкие крысы величиной со слона. Извечное мужское чувство собственника над женщиной, которой обладал, которую любил, грозило выплеснуться наружу. Рука прямо горела, стискивая до судорог рукоятку пистолета в кармане. «Ну что ж, ненадежный так ненадежный... Бог тебе судья. Наслаждайся, наслаждайся, наслаждайся... Ничего. Жалеть не стану. Ни о тебе, ни тебя. Надежного захотела. Ладно. Вот бы этот козел бандитом оказался...»

Глава 13

Сторожу турбазы Максиму Хомцу, с которым Филатов утром познакомился около сторожки, в жизни пришлось изрядно пострадать. И к ее концу у него только и осталось, что эта сторожка с печкой, где он жил круглый год, и две сотни баксов, которые платили ему за охрану территории базы. Впрочем, охранял он ее жестко, никому не позволяя проводить пикники за импровизированным КПП, делая исключение только для своих хозяев, их друзей да еще для тех, кто мог предъявить своеобразный документ – так называемый «перстень судимости». На его пальцах таких было семь – пять на левой и два на правой руке, наколотых в зоне и являющихся опознавательными знаками для тюремной братии.

Из своих семидесяти пяти лет Хомец – по блатной кликухе «Хомяк» – просидел в тюрьмах да на зонах около тридцати, первый раз «загремев» за хулиганство «без отягчающих» еще по «малолетке», вскоре после войны. Вторая посадка была уже за хулиганство с отягчающими обстоятельствами – он набил морду мастеру на заводе, где тогда работал. Чего они не поделили, он теперь затруднился бы сказать. Но свои пять лет получил. К тому времени он успел связаться с блатными и после того, как «откинулся», стал членом «бригады», которая «шмонала» расплодившихся, подобно вшам, спекулянтов (каламбур тут уместен, ибо вшей в ту пору не было только у замерзших под Сталинградом гитлеровцев).

Последнюю, самую долгую свою «ходку» Хомяк вспоминать не любил, ибо сел случайно, по вине бабы, с которой жил года три и которая успешно сбывала украденные из сельских магазинов шмотки. Было это в восемьдесят четвертом году, Хомец пребывал уже, что называется, в предпенсионном возрасте и садиться, да еще на семь лет, очень не хотел. Баба, пойманная на сбыте уворованного мужского костюма, «раскололась» быстро, и ее сожитель отвертеться не смог – взяли его «тепленьким», вместе с компанией дружков. Бабу спасло от расправы только то, что она, отсидев два года, благополучно померла своей смертью за год до освобождения Хомяка, которому «впаяли» на всю катушку. И тот, выйдя в очередной раз на свободу, по состоянию здоровья не смог продолжать прежних похождений: работая на зоне плотником, по неосторожности напарника он оттяпал себе циркуляркой пальцы на левой руке и, по протекции Буденного, устроился на место сторожа. Тем более что и жилье было – сторожка имела печку-»буржуйку», тепла от которой хватало, чтобы зимой согреть старые кости вора-ветерана.

... Юрий забрел к нему вечером того же дня, как и обещал, с литром водки. Старик встретил его равнодушно, но после нескольких стопок слегка оттаял и даже поделился кое-чем из своей многотрудной биографии. Особенно его заботил женский вопрос, правда в несколько необычной плоскости.

– Ты, сынок, главное, коль с бабой свяжешься, сразу ее в бараний рог крути, понял? – Старик наглядно показал, как это должно делаться. – Эту суку, из-за которой я последний срок мотал, надо было в строгости держать, а я ей много воли дал. И не первый раз из-за чувихи влетел! Падла...

Дед задумался, помолчал, они выпили, причем старик ни после первой, ни после второй, ни после третьей не закусывал, потом, затянувшись папиросой, надсадно закашлялся.

– Помру скоро. Хватит... – сказал он, когда приступ прошел, и безо всякого перехода продолжил: – Сумасшедшей красоты девка была. Я с ней сошелся в пятьдесят третьем, Сталин тогда еще помер. Мне двадцать три стукнуло, ей годков семнадцать. Ох, я ж тогда и жил! Из кабаков не вылазил, там с ней и познакомился, в Питере. У меня характер – не дай бог, у нее – вообще как у тигры, и глаза зеленые... Светились по ночам – жуть! Я и не знал, что эта стерва – дочь чекиста, и не в малых чинах; правда, он ее из дому выгнал. Да, слушай, крепко я в нее втюхался, даже теперь – столько лет прошло – все равно продирает... Так в марте дело было. Я Сталина никогда не любил, у меня брат старший в дисбате служил, рассказывал, что там сволочи эти, заградотряд, измывались, как могли, в спины стреляли: «За Родину, за Сталина!»... Так вот, идем мы с ней по Невскому, народ смурной, все грузина оплакивают, девчонка так вообще слезами исходит – тот ее, оказывается, на руках подержал, когда ей года четыре было. И тут, как на грех, пьянтос какой-то при людях – и как меня выбрал, толпа же ходила, – вцепился и орет: «Ты, козел, мудак... плакать надо, Сталин умер!» А я возьми и ляпни, мол, да пошел ты со своим Сталиным подальше. Твою мать, что тут началось! Она, девка эта, чуть мне глаза не повыцарапывала, менты повылазили, забрали меня, так она показания дала, мол, я память великого вождя оскорбил.... И стал я «по горячим следам» политическим. Я – политическим! – смех, да и только.