Золотая лихорадка - [32]

На Филатова напал нервный жор, и он проглотил все заказанное в один момент, успевая вставлять пять копеек в болтовню девчонки, вовсю расписывавшей, какие они с ней хорошие. Отвалившись от стола, Филатов понял, что подружка – ее звали Виолетта – могла бы обойтись ему недорого, а накачанный алкоголем мозг убрал всякие барьеры: ни чувство опасности, ни простое беспокойство Юрия уже не посещали.

– Может, ты больше не будешь пить? – спросила Виолетта, когда Юрий налил очередную рюмку. – Мы могли бы поехать ко мне...

– Слышь, подруга, на кой тебе этот пьяный фраер? – надвинулся откуда-то сбоку расплывчатый силуэт. – Пошли со мной, отымею по полной программе!

– Юра, убери его, это садист, меня девчонки предупреждали! – взвизгнула малышка.

– Эй, ты, с-слиняй отсюда! – только и смог произнести Филатов заплетающимся языком.

– Щас сам слиняешь, говно! – провозгласил тот и вознамерился отвесить Юре обидный подзатыльник.

Филатов, несмотря на солидный перепой, отклонился в сторону и снизу дотянулся до подбородка тумбообразного мужика. Удар был слабый, но у того как раз в этот момент язык оказался между зубов, и он, не ожидавший отпора, прикусил самый его кончик. Издав утробный звук, громила поднял Юру левой рукой за воротник, а правой расквасил ему нос. Рука Филатова наткнулась на бутылку с остатками коньяка, которая и была им тут же разбита о череп обидчика. Как их растаскивали, Филатов уже не помнил.

Из «обезьянника» Юру отвезли прямо в «Кресты» и на следующий день, для формы допросив, «гражданину Дмитриеву» в очередной раз зачитали приговор о лишении свободы сроком на 15 суток. «Хоть протрезвеешь!» – ехидно добавил мент, который, судя по цвету носа, сам был не последний слуга Бахуса.

Юра отправился «сидеть», моля Бога, чтобы его не узнали...

Первые дни на нарах среди таких же, как он сам, «дебоширов» Филатов провел как в страшном сне. Казалось, все бы отдал за кружку пива. Он и еще двое таких же бедолаг молча валялись на нарах, стонали ночью не в силах заснуть, мешали остальным – всего их в камере было девять человек. Но через три дня Юра оклемался и, когда партию «пятнадцатисуточников» вывели на общественно полезные работы по уборке территории, даже разговорился с товарищами по несчастью.

– Слушай, борода, – обратился к нему седой работяга, мотавший «срок» за то, что круто поговорил с зятем, – как это тебе такое украшение менты оставили?

– Хотели сбрить, не дал – правами человека припугнул... Шучу. Конечно, все равно сбрили бы, да обещал взятое при обыске назад не требовать, там у меня почти две сотни было. Вот и оставили в покое.

– Пропьют, падлы, не женам же понесут... А я все равно: выйду – с этим подлецом разберусь.

– С зятем, что ли?

– С ним, гадом! Окрутил девчонку, только школу кончила, умница, красавица, поступать собиралась – так нет, в загс, и все тут! – мужик сплюнул и яростно шваркнул лопатой об асфальт. – Сам голь перекатная, хулиган, не работает нигде... А тут, смотрю, повадился Ольку дубасить! Ну, я его выгнал, а он – двери ломать. Я его и отчехвостил прямо на лестнице. Соседи милицию вызвали, а те разбираться не стали и обоих в КПЗ... Мать их...

– Девчонку жалко.

– Жалко. Не пришлось бы ей аборт делать.

Филатов от всей души выругался... С этим работягой, ни за что загремевшим на нары, они подружились. И вместе дали отпор случайно попавшему на «сутки» блатному, который вознамерился сделать из камеры «суточников» уголок «зоны» и стать там паханом.

Шел десятый день отсидки. На работу никого не забрали, и Филатов уже приготовился маяться целый день на нарах, когда в камеру ввели очередного постояльца, на руках которого не было живого места от наколок.

Первым делом Граф, как он гордо себя поименовал, категорически отказался занять вакантное место у жестяного оцинкованного бака, играющего роль параши: «Да вы че, кореша, бля, в натуре, меня, на парашу? Я вам петух, что ли?» И когда честные пьяницы и дебоширы, не знающие порядков зоны, отказались подвинуться, «аристократ» схватил за грудки лежащего у стены провинциального мужичка и сбросил его с нар: Все замерли. В камере мужики жили мирно, да и настоящих «борзых», на счастье, не попадало, пока не осчастливил своим посещением «Его сиятельство».

Первым поднялся Седой – знакомый Филатова. Подойдя спокойной, пролетарской походкой к Графу, он, остановившись в полушаге и заложив руки за спину, спросил:

– Ты за что мужика обидел, нехристь?

«Блатной» выпучил глаза.

– Да ты... Да ты... шваль станочная, бля, учить меня... – прохрипел он и замахнулся на Седого. Тот, мужик тоже не слабый, поймал его руку, но не удержал и получил в глаз. Тут не выдержал и Филатов, вскочил и со всего маху вплющил кулак в ухо тюремного «аристократа». Тот отлетел прямо к дверям камеры... под ноги милиционера, который, равнодушно на него глянув, скучным голосом сказал:

– Дмитриев, на выход! С вещами...

Юрий замер. Из камеры забирали или на работу – партиями, или тех, кому время пришло выходить на свободу. Ему же оставалось целых пять дней и ночей.

Взяв с нар куртку, Филатов подошел к Седому:

– Ну, бывай, даст Бог, увидимся... при других обстоятельствах.