Золотая лихорадка - [10]

— А теперь вроде уже не говорят «спецшкола», как их называют-то? Название ведь сменили, теперь говорят «школы самообеспечения» или что-то вроде этого… — заявил Такуя, но в горле у него булькало, и никто толком не расслышал.

— До обеда бывает силовая физподготовка, считай, пытки. Они так издеваются: пятьдесят раз надо отжаться, а кто чуть замешкался — того палкой! Отдых тридцать секунд, а потом до ста раз увеличивают, до двухсот. А ещё все вместе должны в голос считать: раз, два… Если не кричишь или не успеваешь, бьют. Но ведь это же невозможно — кто сможет сто и двести раз? Вот всех и бьют! Смешно?

Подросток достал из кармана полиэтиленовый мешочек.

— А это ещё что? Доставал бы скорей, раз уж есть! — На этот раз Рэйдзи забрал себе половину.

Поскольку Такуя сунул подростку соломинку, оставалось только нюхнуть. Он не втянул порошок глубоко, а соломинку вернул. Скоро в голове стало совсем ясно, а раздражение против этих троих улеглось, его наполнил покой. Рэйдзи рассказывал про медосмотр, но до подростка не доходило ни слова. Все звуки из комнаты улетали куда-то далеко, а вот всё, что звучало на расстоянии, слышалось совсем близким, можно было рукой достать. Подросток прислушивался не к разговору в комнате, а к какому-то совсем другому голосу. Молитва той русской, которая сидела на первом этаже, доносилась ясно, словно её шептали в самое ухо.

Неожиданно Такуя прекратил шевелить губами. Когда замерли губы, которые непрестанно были до этого в движении, лицо стало похожим на маску.

В это мгновение послышался неуверенный стук в дверь, и подросток выглянул в узенькую щель. Тихиро просунула в щель серебряный поднос с китайскими пельменями, соей, перечным маслом, уксусом и палочками — оставалось только принять это. Освободив руки от подноса, Тихиро смахнула с кончика носа каплю пота, не спеша похлопала ресницами и уставилась в лицо подростку.

— Пахнет-то как! Во повезло — пельмешки прямо на рабочем месте! — закричал визгливо Киёси своим неустоявшимся голосом.

Подросток взял поднос, буркнул «спасибо», захлопнул дверь и поставил еду на столик. Рэйдзи цапнул сросшиеся одним боком деревянные одноразовые палочки и разделил их зубами. Пока в блюдечки наливали сою, уксус и прочее, он руками забрасывал пельмени в рот, позабыв про само существование палочек для еды. Он жевал, а с боков рта валились ему на колени куски пельменей.

Глядя, как трое едят, подросток решил, что Рэйдзи пёс, Такуя кот, а Киёси свинья, и, показывая на них пальцем, захохотал как сумасшедший. Однако те лишь покосились на него и, не обращая внимания, продолжали есть.

Подросток не чувствовал ни впивающейся в спину ручки от выдвижного ящика комода, ни мурашек в затёкших ногах, ни ломоты от долгого сидения на одном месте. Трое находившихся в комнате людей были прямо перед ним, но он видел их далеко-далеко, как убегающие вглубь отражения в направленных друг на друга зеркалах. Сердце билось, как крылышки птахи, всем телом он ощутил словно удар цунами — и потом отлив. Свободный поток устремился из сердца, из тела, во тьму, и он, покачиваясь, плыл в нём. Он вдруг без всякой причины почувствовал, что счастлив. Покидать эту тьму не хотелось, но чей-то голос пробил в ней брешь, затем прорезался луч света, и темнота превратилась в сумерки.

— Дневник вести заставляют — каждый день! Если всякой чепухи там не напишешь, не поверят, что исправился. Чуть не сдох, всё писал…

— Дождик шумит, что ли? — Подросток едва расслышал свой собственный голос и даже сунул палец в ухо, чтобы прочистить.

Вдруг раздался чей-то хохот, который отскочил от его барабанных перепонок, как от трамплина, и понёсся по всей комнате. Чтобы избавиться от этого хохота, он изо всех сил потряс головой и сказал:

— Нет, это поезд!

Его барабанные перепонки ещё вибрировали от эха собственного голоса и чьего-то чужого смеха, когда он вдруг ощутил наплыв другого мощного звука: разливался звон несметного хора насекомых; может быть, это были цикады. Защищая от их вторжения перепонки, он обеими Руками зажал уши, и в тот же миг слух наладился.

Только что изведанное состояние абсолютного счастья было заслонено осознанием того, что всё вернулось в норму, а в доказательство тому, что счастье всё же было, в душе теперь зияла дыра. Дыру заполнил сгусток тьмы, пришедшийся точно по размеру, так что теперь его было не вырвать из сердца. А в комнате мерцал огонёк — наверное, чья-то сигарета. Рэйдзи, Киёси или Такуя? Нет, у них же не сигареты, у них кокаин! Но здесь есть ещё кто-то. Подросток скосил глаза в тот угол комнаты, который потонул в потёмках, — там лежала мать. Подросток решил, что это его мать.

— Тебе плохо? Болит? — допытывался подросток, разбирая пальцами пряди волос, но с ним были лишь её глаза, а тело умолкло навсегда. Ему казалось, что её глаза всё видят и всё понимают, поэтому он указательным пальцем вынул из уголков слизь и, гладя ладонями веки, попытался их опустить.

Намочив полотенце в тазу, который стоял у изголовья, он протёр каждую морщинку на лице, потом распахнул ворот спального кимоно и отёр пот на шее и под мышками. Прополоскав полотенце и снова отжав его, он протёр ноги и завернул подол — прошёлся влажной тканью по икрам, испещерённым глубокими морщинами, похожими на прожилки листа, под коленями, на бёдрах, потом снял и отложил в сторону бумажный подгузник, пошёл к комоду, достал из ящика новый подгузник, свежий халат. Когда он стал оттирать особенно запачканные участки кожи, старуха открыла глаза. Подросток отдёрнул руку: