Золотая кость, или Приключения янки в стране новых русских - [54]
Через пару месяцев я совершил новый подвиг, одолев матерого вепря, на которого наткнулся, гуляя по главной просеке леса как раз в компании с Люпусом. Огромная свинская особь была разительно похожа на Германа Геринга восемнадцатого века и вела себя соответственно.
При виде нас ham[153] злобно хрюкнул: убирайтесь, мол, с дороги!
Я холодно улыбнулся и пнул грубияна в копчик. Тот запел, как перепел, после чего расправа с ним была легка.
На следующий день я угощал друзей из душной Москвы и бледного Петербурга сочными отбивными на барском barbecue.[154] Друзья приехали в Свидригайлово, чтобы принять участие в важнейшем спортивном событии эпохи — чемпионате мира по игре «Всадник без головы». Я придумал эту версию конного поло как бы в честь будущего романа будущего Майн Рида.
Неудивительно, что каждый раз, когда я скакал по имению, мужики восхищенно кланялись мне в пояс, в колени, в ноги. Пока они били челом о тротуар (мои деревни необычайно благоустроены), их жены и дочери застенчиво, но заманчиво подсматривали за мной из-за избушечных штор. Еще бы нет, ведь я еще с раннего пуберитета отрастил себе неплохую губу — такую же, как у Брэда Питта в двадцать первом веке.
Неудивительно также, что деревенские барды слагали про меня былины и песни. Среди этих безымянных народных авторов выделялся дед Блатарь, старейшина (но не староста!) Свидригайлова. Оральные произведения барда — в подпитии он имел привычку декламировать, надрывая глотку, — многое сделали для того, чтобы окружить меня мифическим ореолом. В интерпретации песенника я представал героем похлеще Ильи Муравья, Добермана Никитича и Алеши Попсы…
Блатарь, этот Гомер или Оссиан Клизменского уезда, родился еще при царе Алексее Михайловиче. Дед искусства являл собой живой, вернее, полумертвый символ, связывающий современную Российскую империю с далекими временами бородатых бояр и суеверных смердов. Тогда страна и не подозревала, что придет великий Петр и заставит ее произвести великий скачок в эпоху развитого феодализма.
Бард чтил память своего ровесника и моего дедушки Гиацинта Нарциссовича, под началом которого служил на фрегате «Нимфа» коком. Когда я заходил к Блатарю в избушку, чтобы проведать его хорошенькую правнучку Настеньку, тот делился со мной воспоминаниями о Гиацинте. Песенник уважительно величал своего покойного командира «цветочком-воином».
— Нрав у них был крутой, одно слово — адмиральский! — говаривал Блатарь, настраивая гусли перед тем, как исполнить какой-нибудь новый народный хит.
Итак, в тот летний вечер я скакал по сельским просторам, весело обозревая мои владения, покрывавшие тысячи квадратных верст Клизменского уезда. Размер их был результатом картежного мастерства моего папана Конрада Гиацинтовича, который был азартен и везуч. Он положил за правило играть с соседями-помещиками не на деньги, а только на землю. В результате имение разрослось до размеров Лихтенштейна, а то и Люксембурга!
Я направился домой через осиновую рощу, в которой не был с тех пор, как вместе с Люпусом выследил здесь рысь — редкого в Клизменском уезде зверя, — которую поймал голыми руками, к вящему восхищению волка. Но когда я оказался среди осин, на меня нашла меланхолия. Признаться, я не люблю этого дерева. Его гибкий змеевидный ствол и бежевая кора оскорбляют мое эстетическое чувство. Не то что белая березка — женская ножка!
— Некрасивые растения, вас ждет рубка леса! — пригрозил я осинам и дал шпоры коню.
Рощу сменила пуща, пущу — чаща, чащу — дубрава, темная и таинственная, как утроба без приплода. Древние дубы и дубинки возвышались вокруг да около. Загадочно шелестели листья. Задумчиво мерцал мох. Зазывно пели птицы. Толстые стволы опоясывал стригущий лишай. В воздухе висел запах земляники.
Вдруг сбоку от меня метнулось что-то белое. Чуткий конь заржал, лютый волк взвыл.
— Спокойно, Тиран! — воскликнул я, дергая скакуна за узды. — А ты, Люпус, стой смирно!
Раздался тихий шорох. Конь, волк и я повели ушами: we were a team, after all.[155]
Я кивнул Тирану. Послушный моему жесту, конь обогнул стоявший перед нами старый дуб.
Моим глазам открылась примечательная картина.
За могучим стволом съежилась на корточках хрупкая фигура. При моем приближении она вскочила на ноги и начала пятиться, пока не приперлась спиной к болдырю, занесенному сюда в последний ледниковый период (зимы в Клизменском уезде бывают суровые).
Я присмотрелся. То была юная крестьянка, одетая в ветхий мини-сарафан, едва прикрывавший колени. Она стояла, сунув палец в рот, и робко смотрела на меня.
— Сидеть! — шепнул я Люпусу, свирепый вид которого был в данной ситуации de trop,[156] и подъехал ближе.
Девушка оказалась красавицей.
Ее головка формой своей напоминала сердечко. Нос показывал вверх, зеленые глаза блестели, в густые льняные волосы были вплетены полевые цветы, вокруг стройной шеи лежали самодельные деревянные бусы, нанизанные на сухожилие какого-то зверька или птички. Сарафан, несмотря на поношенность, был чист и там, где (не) надо, аккуратно заплатан. Босые ноги тонули в мягком мху.
Я соскочил с коня.
— Tu es très mignonne!
