Золотая кость, или Приключения янки в стране новых русских - [111]

— Будьте век верна вашему везучему супругу, — дружелюбно сказал я ей на прощание и смело вошел к хозяину ПД.

Навстречу мне поднялся седой, как Лунин, мужчина. Его тонкие черты выражали радость от встречи с трансатлантическим пришельцем.

— Читали ли вы мою статью о Пушкине и «Битлз»? — с ходу спросил я, вытаскивая из котомки номер журнала «Sintagmata Slavica». — Она заставила ойкнуть американских русистов и музыковедов. В ней я анализирую секретный субтекст «Белого альбома». Диск начинается с рокера «Back in the USSR».[282] Название поет само за себя! Огнестрельное имя национального поэта закодировано в песне «Happiness Is a Warm Gun».[283] «I’m So Tired»[284] — вариант ноктюрна «Мне не спится, нет огня…», «Blackbird»[285] — намек на африканскую родословную гения, «Piggies»[286] — гневная диатриба против Греча и Булгарина…

— Что вам угодно? — спросил об-ла-ди обалдевший директор.

— Я хочу бросить быстрый взгляд на манускрипты донжуанских стихов и списков Пушкина. Помните строки: «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…»? Это — его персональная «Камасутра», нерукотворный памятник Эросу, уединенно возвышающийся на девственной плеве русской словесности!

— Сожалею, но рукописей Пушкина мы не выдаем, — сказал директор, явно плененный моими интертекстуализмами.

Я протянул ему рекомендательное письмо.

— Вот мой мандат, который сочинил демократ. Каждое слово весит, как документов двести. Порука Пеликана — моя охрана.

Обаятельно подмигнув, добавил:

— Я отнюдь не собираюсь сунуть черновики в портки, чтобы загнать на аукционе в Christie’s.

Директор вздрогнул от уважения, хотя виду не подал. Он отложил письмо в сторону и покачал головой.

— Повторяю. Рукописей выдать мы не можем.

— Нашла коса на кукиш! — понимающе почесался я, но директор в третий раз отказался быть мне полезен.

Я вспомнил про свой царственный статус и подумал, а не открыться ли мне строгому смотрителю сокровищ словесности. Однако внутренний голос по названию «смекалка» прошептал, что директор придерживается скорее республиканских, чем монархических убеждений. Вряд ли он желает восстановления самодержавной власти в России, вещал голос. Ведь пушкинисты до сих пор не могут простить Николаю I запоздалого производства их кумира в камер-юнкеры, не говоря уж о высочайшем совете переделать трагедию «Борис Годунов» в исторический триллер и августейшем флирте с госпожой Пушкиной.

Вместо этого шикарно шмякнул на стол список моих публикаций. Его длина возымела действие, и директор согласился показать мне уникальные фотокопии рукописей поэта.

Мне был дан сопровождающий, серый человек в сером пиджаке, семенивший по коридорам и переходам ПД, молитвенно сложа перед собой руки. Этим его пиетет перед Пушкиным не ограничивался: пока мы шли по коридорам, ведущим в священный спецхрам, он не проронил ни слова. Растроганный фанатизмом филолога, я отвечал на его бойкот взаимностью. Лишь связка ключей, висевшая на поясе серого человека, тихо звенела, как колокольчик однозвучный…

А вот и спецхрам.

В середине светлой комнаты стоит старинный стол. Окна покрыты бархатными портьерами, под потолком сверкает развесистая люстра. На стене висит портрет эпонима Дома в плаще и бакенбардах.

— Сейчас принесу вам материалы, — прошептал жрец спецхрама и оставил меня наедине с моими взволнованными мыслями.

Через несколько минут он вернулся, торжественно неся серебряный поднос, на котором покоилась кипа бумаг. Одну за другой жрец выложил пожелтевшие ксерокопии на стол и отошел к стене, где и замер, скрестив руки.

Я многозначительно поднял бровь, но он продолжал стоять по стойке «Пушкин — это наше все».

Я скорчился, как бы от усталости, но он не реагировал. Телесный сигнал даром пропал!

Тогда я обратился к жрецу на словах, а не на деле.

— Сударь, где здесь стул?

— У нас не сидят.

— Но в моих ногах нет правды!

Ответом мне было архивное молчание.

Я вытащил из кармана лупу и нагнулся над первой страницей.

— Пользоваться техническими средствами не разрешается.

— У великого поэта трудный почерк. Мне понятны лишь его рисунки, где в минуты авторского запора он небрежно изображал собственные кудри и профиль. Смилостивитесь над подслеповатым славистом!

— Ничего не знаю.

Я нахмурился.

— Должен вас предупредить, новое смутное время России еще не кончилось, несмотря на похвальные потуги президента Путина. Пушкинский Дом, как и всю страну, ожидают крутые коллизии и поразительные перемены, а следовательно, и новые правила пользования архивными материалами. А кто будет формулировать эти правила? Намекаю: быть может, помазанник Божий с колумбийским докторатом.

* * *

Где-то к часу я вышел из ПД проветриться. Мосты над рекой были разведены: по Неве совершал прощальный круиз авианосец «Афанасий Никитин» перед тем, как уплыть в юго-восточном направлении. Министерство обороны России продало плавучий аэродром непальскому флоту по загадочным соображениям внешней политики.

Я прислонился к одной из Ростральных колонн и задумчиво проводил взглядом прямоугольную махину, со скрежетом протискивавшуюся меж гранитных берегов. Проводил — и вдруг мой взгляд наткнулся на фантастический фасад, столь хорошо знакомый мне по рассказам дедушки Отто. Каменная лестница с фигурами Фатума и Фортуны, окна в стиле рококо, колоритный карниз, готические шпили и шпицы, девиз «Jus primae noctis»