Золотая кость, или Приключения янки в стране новых русских - [109]

Педагог смело посмотрел прямо в зарубежное руудовское лицо с его бородой-бахромой и восьмиугольными очками.

— А ну убирайся отсюда, лейденовская банка!

Проун слетел с лестничной площадки быстрей, чем муха с мужика. Кто знает, быть может, полет голландца начался не без помощи чьего-то стоптанного ботинка марки «Скорокот», болтавшегося на чьей-то впалой ноге!

После драматической сцены на лестнице петербуржуй по своему обыкновению впал в депрессию.

— Ах ты моя старушка, — печально шептал он кислой киске, — как же ты будешь рожать в твои-то лета, при твоем-то здоровье.

И действительно, питомица давно уже не была в том возрасте, когда легко лазить по помойкам и заводить семью, даже если вы это делаете на четырех, а не на двух ногах. В ответ на сетования хозяина она лишь шипела, и глазопузое лицо ее искажал недобрый оскал, в котором по старости отсутствовал теперь ряд зубов. Эти звуки и гримасы были не столько свидетельством того, что киска разделяет тревогу Горемыкина относительно грядущих родов — как бессознательная зверушка она не умела предвидеть будущее, — сколько выражением искренней животной злобы.

Через несколько дней после беседы с Милицей, то есть Минервой, Горемыкин бесцельно бродил по Ленинграду, то есть Петербургу, полный внутренней тревоги за подружку дряхлую свою. Каким-то образом ноющие ноги занесли его на Сенатскую площадь, где в этот момент у статуи Петра Великого по традиции фотографировалась пара молодоженов: широкоплечий крепыш и широкоплечая крепышка.

При виде Медного всадника педагога обуяла черная сила. Он вздохнул и показал кумиру кулак:

— Ужо тебе!

Тут Горемыкину в который раз не повезло. Медный всадник даже не оглянулся, но новобрачные приняли пушкинскую цитату за угрозу в свой адрес, подбежали к бедняжке и нехорошенько его поколотили.

Избитый Горемыкин охотно повалялся бы недельку-другую на диване, но поджимали сроки. Необходимо было срочно найти новый источник пилюль, ибо у себя под этажеркой киска уже подавала знаки возбуждения, эротически зевая и поводя бедрами. Все говорило о том, что скоро она снова побежит на помойку, подгоняемая древним инстинктом продолжения родов. Едва придя в себя после прискорбного эпизода у памятника, педагог встретился с Пеликановым, приехавшим в Петербург проведать подругу-стенографистку.

Знаменитый западник, надо сказать, процветал. Он получил фант от Фонда Гильденстерна для написания книги о демократическом движении в Московском царстве, частенько бывал за границей и одевал стенографистку в шелковое белье «Victoria’s Secret», от которого ахал весь Васильевский остров.

— Как тебе наш новый президент? — спросил он Горемыкина (разговор происходил весной 2000 года).

— Страшный он какой-то, Миша.

— Опять ты за свое, — укоризненно покачал шевелюрой Пеликанов. — Владимир Владимирович человек жесткий, но просвещенный. Среди кагэбэшников ведь тоже были люди. Полагаю, он один из них.

Горемыкин сглотнул горькую слюну.

— Начал он с олигархов, но дойдет и до нас филологов.

— Ну и что, если дойдет? Разгильдяйство у русского человека в крови, кто-то должен же его искоренять. В Путине сказывается западное начало. Он научился дисциплине в Германии, пусть и гэдээровской. Я на его месте выступал бы только по-немецки. Знающий да поймет!

Горемыкин, как всегда напуганный разговором на политические темы, перевел его на кошачьи. Он сообщил о ссоре с Проуном и его последующем полете через пролеты. В заключение петербуржуй признался, что разрыв с голландцем был самым храбрым поступком в его жизни.

Пеликанов мог с ним только согласиться. Он обещал педагогу что-нибудь придумать, но из-за научных командировок в Париж и Нью-Йорк, где собирал материалы о средневековых московитах-демократах, никак не мог заняться горемыкинской проблемой.

Прошло несколько лет, в течение которых дряхлеющая Милица, то есть Минерва, рожала еще несколько раз. Педагог исходил тревогой за питомицу. И тут в кривую комнату коммуналки заскочил Пеликанов, который, как оказалось, все-таки не забыл о своем обещании.

— Давай я тебя сведу с моим коллегой из Америки, — предложил он Горемыкину, плавно поводя руками. — Блестящий ученый, профессор Мадисонского университета, спортсмен. И, кстати, благородных кровей. Твой голландец в оппоненты ему не годится!

Педагог (во)просительно посмотрел на породистое лицо приятеля.

— А кто это?

— Роланд Герберт Спенсер фон Хакен Харингтон V. Одно имя чего стоит!

Горемыкин мог только изъявить радость. Столько лет мечтал он прочитать монографию про бытовиков, а тут судьба сама готовит ему встречу с ее автором!

* * *

Вскоре я вошел с Горемыкиным в связь, хотя не без труда: в коммуналке на дюжину жильцов был всего один телефон, а педагог в условиях рыночной экономики с нормированием труда по принципу «зарплата запаздывает» преподавал по восемь пар в сутки и потому бывал дома лишь изредка. Прежде чем поговорить с ним, я перебеседовал со всеми горемыкинскими соседями, в том числе матросом (который предложил мне купить у него чучело балтийской сирены), пенсионером (который обещал донести на меня в ФСБ) и разбит(н)ой женщиной (которая пригласила меня поселиться у нее за бесплатно).