Золотая гора - [14]

— Кто? — спросил Генрих.

Рукавицын пожал плечами.

— Откуда мне знать? Мало ли в огородах любителей цветов.

— Однако давайте вернемся к нашему делу, — попытался изменить тему разговора гость. — Вы обещали сказать мне имя.

— Ах да, да! — Рукавицын хлопнул себя ладонью по лбу, раскрыл пухлую папку, перелистнул желтые, мелко исписанные страницы.

— Так, ищем донора. Известна дата экспортной перекачки. А время забора… извините за каламбур, скрыто от нас забором прошлого. Однако ж тут можно применить три методики. Первая… М-да… А какой у вас клубень был?

— Простите?

— На сколько модулей интеллект заказывали?

— Пять. То есть я не заказывал, а так вышло… против моей воли. Но это неважно.

— Пять не может быть. Вы что-то путаете.

— Не путаю, пять модулей.

— Да не бывает такого! — Рукавицын вскочил, но тут же вновь присел на скамеечку. — Пять модулей откачивать запрещено. Строжайше. Потому что забрать пять модулей безличностно невозможно. Вот смотрите! — Рукавицын стал энергично листать страницы. — Первый забор, второй забор, опять первый… Большинство на первом останавливается. Вернее, их останавливают. Потому как дальше откачивать можно только физиологию. Второй забор, опять первый, первый, первый, третий… Третий — это редко… первый, первый, пятый, первый… — он проскочил слово "пятый" на всем ходу, но сам заметил, еще до того, как Одд вскинул руку. Вернулся назад, и низко склонившись над страницей, прочел медленно, все еще не веря написанному: "Иванушкин, Вторые огороды, двести седьмой огород, пятый забор". Первый раз вижу, — прошептал, не отрываясь от созерцания страницы.

— Так вы убедились? — спросил Генрих, поднимаясь со скамейки.

— Пять модулей, — повторил Рукавицын, и то ли сокрушенно, то ли восторженно покачал головой. — Пять модулей… Бедный парень…

— Вы делаете очень важное дело. Я узнал о вашем "Мемориале" в Париже, — сказал Одд.

— А, Париж… — вздохнул Рукавицын. — Красивый город.

— Вы были в Париже?

— Нет, никогда. Но он мне иногда снится.

— Почему вы основали Мемориал?

— Человек что-то должен сделать, чтобы оставить след. Древние говорили: посадить дерево, родить сына, написать книгу. Дерево — вот… Рукавицын коснулся елочки Луа. — Сын мой третий год лежит в Траншее. А книгу я свою сжег.

— Почему?

— Написал книгу о жмыхах, понес в Консерву, в издательство. А мне говорят: "О жмыхах сейчас никто не пишет. Все сочиняют только про копателей. Даже жмыхи". А лучшие книги о копателях пишут четыре жмыха: вместо того, чтобы на прикопку идти, они слили свой интеллект в один и за месяц по роману пишут.

— И читают?

— Конечно. Прежде о секретарях парткома и передовиках производства читали, потом про братву стали читать, теперь про копателей. И такая меня тоска взяла. Я рукопись и сжег. Под морковку золу высыпал. Польза хоть какая-то.

— Сколько я вам должен? — спросил Одд.

— Мне ничего. — Рукавицын захлопнул папку. — Но в фонд увековечивания жмыхов можете пожертвовать. — Рукавицын вновь воодушевился. — Члены Мемориала задумали установить возле мены огромную гранитную плиту и выбить там имена всех жмыхов и сколько каждый модулей на мену сдал. Этот Иванушкин будет там первым, без всякого сомнения. Пять модулей! Невероятно!

Генрих вытащил из кармана горсть фик и швырнул на скамью, не считая.

— Вы так не бросайте деньги, — укорил Рукавицын, — а то Джек их съесть может. Однажды он у меня бумажник из пиджака вытащил — я пиджак неосторожно на крыльцо положил — и все купюры изжевал.

— Купите ему мяса, — посоветовал Одд.

— Огурцов. Я его огурцами кормлю.

Глава 6. ВНОВЬ НА ДВЕСТИ СЕДЬМОМ ОГОРОДЕ.

Генрих сразу узнал березу. Еще не разглядел таблички фанерной с номером, прибитой к забору, еще не видел времянки и грядок, а березу приметил издалека. Она росла вместе с ним, он помнил слабенький побег у ворот, а потом она враз обогнала его и потянулась вверх, радуя весною яркой зеленью и пестротою сережек. Все говорили: "Глупо растить на огороде березу, лучше посадить картошку". Сосед ругался: "Она дает тень на мой огород". Он требовал, чтобы ее спилили. Со временем береза стала огромной, выше всех домов на Вторых огородах, крона ее раздвоилась. Одна ветвь протянулась над огородом, а вторая — над дорогой. Тогда пришел помощник младшего огородника и опилил ветку.

Генрих тряхнул головой. То есть, конечно, все это помнил не он, а тот, второй… Но увидел Генрих гибнущую березу с обрубленной веткой, с мелкой чахлой листвою, и стало ему жаль дерево почти так же сильно, как… Он не мог найти сравнения.

Генрих остановил аэрокар над воротами с полинявшими цифрами "207" и спрыгнул на засыпанную песком площадку. Часть забора была повалена, грядки вспороты колесами наземной машины. Дверь во времянку распахнута, окно тоже. Рама болталась на одной петле.

Одд обошел участок. Жидко произрастала морковь на кривых грядках. В меже валялась брошенная мотыга. Внутри времянки было так же убого и неухожено. Пол взломан, вещи перевернуты. Генрих искал картины и рисунки. Ведь Иванушкин рисовал все короткие зимние дни напролет, все долгие осенние вечера, сжигая помоечный "мазут" в самодельной вечной лампе. Но в домике не осталось ни одного картона, ни одного рисунка — Генрих нашел лишь обрывок бумаги, грязный, мятый, возле печки. Ни карандашей, ни красок, ни этюдника — ничего. Лишь в углу банка засохшей эмали да растрепанная кисть, которой можно покрасить забор. И это дом художника!