Золотая гора - [15]

И тут Генрих почувствовал, что кто-то смотрит ему в затылок. Смотрит без ненависти, но и без приязни — так смотрят на кусок колбасы, на ломтик сыра. Генрих оглянулся. Мелькнула тень за окном и пропала. Бизер выскочил на крыльцо и столкнулся с пожилым мужчиной в очках без стекол.

— Иванушкин? — спросил Генрих зачем-то, хотя сразу понял, что это совсем не тот, кого он искал.

Огородник ничего не ответил, убежал и спрятался в будочку уличного туалета.

— Послушайте, а где Иванушкин?

Огородник выглянул.

— А, правда, что в Консерве так хорошо? — спросил он. — Я никогда там не был, но думаю, что там плохо. Там плохо, правда?

— Где Иванушкин? — повторил Генрих. И, приметив скучное выражение на лице огородника, пообещал. — Я заплачу.

— Двести фик! — Огородник выскочил из своего укрытия и протянул корявую ладонь.

Но получив обещанное, с заячьей резвостью перемахнул через забор и помчался, топча соседские грядки под вопли и проклятия какой-то толстухи.

— Мадам, — обратился бизер к этой жительнице огородов. — Не будете ли вы так любезны сказать, где сейчас находится мистер Иванушкин?

— Художник, что ли?

— Ну да.

— Так он в Консерве давно живет. Все художники живут в Консерве и бешеную капусту гребут у бизеров. Не то что мы, огородные, маемся тут, с морковки на капусту перебиваемся. А менамены все воруют. Наворуют побольше и сразу дом такой огромный, как крепость. И бизеры толстомордые к нам приезжаю и грабют нас, и грабют… Что подохли они все…

Одд на всякий случай отступил: почудилось, сейчас пыхнет она пламенем и испепелит.

— А здесь кто теперь живет? — спросил Генрих.

— Это теперь наш огород. Мы завтра забор снесем и будет наше, объявила тетка.

— Почему именно завтра? — почуяв неладное, спросил Одд.

— Так сегодня ж… — начала было тетка и прикусила язык. — А ничего! заорала она. — Нечего тут ходить всяким и вопросы дурацкие задавать! И кто вы такой?

— Я Иванушкину брат, — сказал Одд вполне искренне.

— Видали мы таких братьев! Пока человек в беде, на мену ходит, душу свою продает проклятым бизерам, про братьев ничего не слыхать! А как огород освободится, так они тут как тут! В Консерву ступай. В Консерве теперь твой братец.

Тетка бросилась в дом, захлопнула дверь. Было слышно, как внутри гремят цепью. Из кривой полусгнившей будки вылез старый кобель, запоздало гавкнул на незваного гостя и склонив голову набок, посмотрел вопросительно. Не угостит ли чем?

Но для собаки у бизера ничего не было. На всякий случай бросил ему пару бумажных фик. Может, съест?

Глава 7. В КОНСЕРВЕ.

Никогда не бывал он здесь прежде, не гулял неспешно по проспекту, не стоял на набережной, опершись о гранит, теплый и шершавый, впитавший время. Но тосковал по всему этому, как по родному. Тоска эта шла не из детства за это Генрих Одд мог поручиться. Он рос практичным, в меру веселым, в меру замкнутым, и все досталось ему среднее, и внешность, и ум; — одни желания сводили с ума своей непомерностью. Мерещилось впереди нечто великое, и лет до двадцати пяти он в своей исключительности не сомневался. А потом явилась тревога, а за нею страх — страх, что он может оказаться посредственностью. Страх все рос, превращаясь в уверенность.

А потом наступил ТОТ ДЕНЬ…

Изнутри саркофаг над городом был почти не заметен, небо казалось голубым и прозрачным. Свежевыкрашенные дворцы сверкали яркими красками. Преобладали желтый, темно-розовый, темно-голубой. Огромные пасти витрин бесстыдно обнажали переполненные внутренности. Цокали копыта лошадей по имитации булыжника, со скрипом катились золоченые кареты, очень точные копии старинных. Девочки в прозрачных лифчиках и трусиках, ежась на прохладном искусственном ветре с реки, продавали соки и конфеты, значки и шапочки с эмблемами Консервы. Торговля шла вяло. Бизеры снова взад и вперед, лопотали по-своему, улыбались, азартно щелкали новенькими камерами.

— Господин, яблочный мой, купите флажок! Пли-и-из! — завлекающе улыбнулась Генриху блондинка в голубой шапочке с эмблемой Консервы.

Бизер улыбнулся в ответ, протянул девушке купюру, флажок брать не стал, протиснулся мимо лотков, торопливо отмахиваясь от оживившихся продавщиц, и вышел на набережную.

Темно-синяя вода плескалась о гранит. Генрих оперся о парапет. Он долго стоял у воды, изучая. Искал время. Оно текло, пропитывая воду прошлым. Когда-то в воде была жизнь, но она ушла. Осталось время. Генрих смотрел. И вместе с ним смотрел и думал кто-то другой. Этот "кто-то" знал многое о городе и времени. И Генрих не мог понять, где кончаются его собственные мысли и начинаются того, другого.

Город умер давно, умер камень, и умерла вода. Они сопротивлялись долго. Они сражались. Улицы и дома, каждый камень, и каждый карниз, каждая разбитая ангельская головка на фронтоне, каждый атлант, подпирающий готовый рухнуть балкон. Но что они могли сделать? Дома потрошили один за другим, обращая плоть в мусор и набивая мертвую оболочку железобетоном и пластиком, вставляя в проемы чужые белые рамы. Город превратился в мумию, его накрыли саркофагом и назвали "Консервой". Даже бизеры не именуют его "Городом". Просто "Памятник", да "Мумия" — иногда. Впрочем, в саркофаге и должна лежать мумия. Все правильно. В этих словах была логика. Но с некоторых пор Одд начал логику ненавидеть.