Зодчие, конунги, понтифики в средневековой Европе - [7]
Автор Liber pontificalis обратил внимание на деталь, для него существенную: император пал к ногам Константина I, не снимая с головы царского венца (regnum). Вопрос о том, выполняет ли правитель тот или иной символический жест со всеми знаками его сана или же без них, не потеряет значимости на протяжении всего Средневековья. В доказательство можно привести пример, заведомо далекий как в географическом отношении, так и в хронологическом. В 1298 г. чешский король Вацлав II выполнял с короной на голове положенную ему по церемониалу службу виночерпия для своего сеньора — короля Римского Альбрехта I Габсбурга, — но делал это не по обязанности, а «из чистой любви, которую питал к персоне» государя[59]. По такому случаю Вацлав получил привилегию, закреплявшую за ним самим и его преемниками право носить корону в аналогичных случаях не по обязанности, а только по собственному желанию[60]. К этому пожалованию чешские короли относились со всей серьезностью: в 1348 г. император Карл IV Люксембург (он же король Чехии Карл I) подтвердит привилегию, пожалованную Альбрехтом[61], а в 1356 г. включит ее в свою Золотую буллу, которой суждено будет на несколько столетий оставаться самым авторитетным имперским уложением[62] (илл. 8). Наличие или отсутствие инсигний при церемониальной ситуации показывает, надо полагать, в каком качестве человек выступает: то ли как носитель сана, то ли как частное лицо. Если так, то придется признать, что в 711 г. ступни Константина лобзал не только благочестивый христианин Юстиниан, но и император, глава христианского мира.
Помимо того, стоит в будущем проверить, не заключался ли в императорском проскинесисе 711 г. уже тот особый смысл, который историки усмотрели в одном похожем, хотя и намного более позднем эпизоде. Когда германский король Генрих II (1002–1024) задумал создать Бамбергское епископство, его план вызвал серьезное сопротивление церковных иерархов. В 1007 г. высшее духовенство всех германских земель собралось во Франкфурте обсудить это намерение государя. Свое обращение к собору император начал с проскинесиса[63]. Более того, «всякий раз, как король замечал, что судьи (т. е. епископы. — М. Б.) начинают склоняться к неблагоприятному приговору, он смиренно падал ниц [перед ними]»[64]. Смысл этих жестов исследователи объясняют следующим образом: демонстративное смирение государя делало его просьбу неотклоняемой — проскинесис государя, его публичное унижение представляли собой тот последний аргумент, против которого епископы уже никак не могли возразить[65].
Маловероятно, чтобы Генрих II являлся изобретателем «проскинесиса как убедительной просьбы» — скорее он использовал хорошо понятный современникам прием из уже накопленного арсенала средств политического символизма[66]. Имелось ли это средство уже в распоряжении Юстиниана II, сказать определенно, разумеется, нельзя — во всяком случае до тех пор, пока не будут выявлены примеры его применения между VIII и XI вв. Тем не менее, как мы уже знаем, Юстиниану безусловно не помешал бы какой-нибудь действенный «последний аргумент», возразить на который папе было бы нечего.
Автор главы в Liber pontificalis не объясняет, по какой причине папе Константину достались неслыханные почести, более того — он ни слова не говорит и о том, ради чего, собственно, император так настойчиво звал его к себе. Из самого рассказа о поездке папы на Восток можно сделать вывод, что тот провел целый год вне Рима лишь ради того, чтобы принять почести при вступлении в столицу, причастить императора и отпустить ему грехи. Конечно, и такая миссия имела бы большое политическое значение, если бы папа Константин отличался выдающейся личной святостью. Однако при всем хорошем отношении к нему хрониста, биография папы не дает для такого предположения никаких оснований. Ближе к сути дела, вероятно, подводит упоминание, что император подтвердил все права церкви (надо понимать, естественно, Римской), отпуская папу в обратный путь[67].
Рисунок политических обстоятельств, намеченный выше, с самого начала наводит на простую мысль, что небывало теплый прием был очередным средством склонить римского понтифика к признанию трулльских установлений или хотя бы части из них. Хронист, однако, не позволяет себе даже намека на какие бы то ни было переговоры между императором и папой, и только в биографии преемника Константина, папы Григория II (715–731), участвовавшего в поездке 711 г., автор проговаривается: оказывается, дьякон Григорий «отвечал наилучшим образом на вопросы императора Юстиниана о некоторых постановлениях и разрешал любой [богословский] вопрос»[68]. Ни единым словом автор не обмолвился об отношении Константина к трулльским канонам, хотя его предшественники не без удовольствия описывали, как отклоняли их предыдущие папы. Учитывая, что встреча Константина I и Юстиниана II закончилась подтверждением привилегий Римской церкви, и принимая во внимание внешне удивительно теплые отношения между государем и папой, приходится допустить, что Константин все же пошел на уступки в принципиальном для императора вопросе. Все историки сходятся на том, что в ходе встречи был достигнут компромисс, позволивший сторонам расстаться довольными друг другом
