Зодчие, конунги, понтифики в средневековой Европе - [16]
Впрочем, усматривать в «сказании» прямое отражение исторических реалий[157] было бы рискованно. И. Н. Данилевский в своей герменевтической интерпретации летописи, казалось бы, следует очевидному библейскому императиву космографического введения к ПВЛ, но не удерживается от «историцистской» интерпретации: он видит в сказании о хазарской дани «символическое доказательство преимущества христианства перед иудаизмом»[158]. Дело не только в том, что новозаветная литература унаследовала символику обоюдоострого меча (Гедеонов меч, ср.: Суд 7: 18–22) от Ветхого Завета, но и в том, что ни древнерусская, ни византийская книжность ничего не знает об иудаизме хазар. Даже «жидове козарьстии», которые явились к выбиравшему веру князю Владимиру[159], всего лишь иудеи, жившие в Хазарии (очевидно, в полянском Киеве, который некогда платил хазарам дань), никакого намека на иудаизм «хазарских старцев»[160], разгадавших зловещий смысл полянской дани, выплаченной хазарам мечами, в ПВЛ нет; напротив, хитроумные поляне уподоблены здесь Моисею — освободителю от рабства (хотя, согласно летописной части ПВЛ, остаются наряду с другими южными племенами Восточной Европы данниками хазар). Речь в летописи идет о традиционном противостоянии славян и степняков.
Данилевскому следует А. П. Толочко, для которого сказание о хазарской дани — «исторический анекдот, слишком (? — В. П.) насыщенный христианскими аллюзиями», сочиненный летописцем: «летопись демонизировала хазар» и т. д.[161] Среди враждебных Руси степняков летописец «демонизирует» разве что древних аваров, запрягавших в свои телеги дулебских жен, и современных ему половцев — нечистый народ[162]; рассказ же о хазарской дани содержит распространенный «евразийский» эпический мотив, опирающийся на реальную «оружейную» традицию.
Хазарам, действительно, свойственно было рубящее оружие, заточенное с одной стороны, — палаши; погребения всадников, вооруженных палашами, возможно, отмечают границы регионов, на которые распространялась «хазарская дань» (см. ниже). В «сказании» нет речи, собственно, о палашах. Впрочем, еще Ф. И. Буслаев обнаружил эпические параллели противопоставлению меча и сабли в европейском эпосе «Вальтарий»[163]: речь здесь как раз шла не о сабле, а о палаше — аквитанский герой Вальтер, бывший заложником у гуннов, готовился к бегству и, помимо обоюдоострого меча (spata), по «паннонскому обычаю» с правой стороны повесил палаш[164] — он и спас Вальтеру жизнь в поединке, когда обоюдоострый меч поломался[165].
Ритуализованные манипуляции с оружием были свойственны культуре этой «варварской» эпохи: Адам Бременский, ссылаясь на «Историю франков», рассказывает, что короли данов отправили Людовику Благочестивому золотой меч с просьбой о мире, а заключая мир, даны приносили «по обычаю язычников, клятвы на оружии»[166] — так уже в следующем столетии, в 944 г., клялись (на щитах и обнаженных мечах) соблюдать мир послы русского князя Игоря[167]. Та же ПВЛ содержит и фольклорное предание о сабле и мече, относящееся уже к эпохе столкновения руси с печенегами в княжение Святослава Игоревича: печенеги осадили Киев, когда князь был на Балканах, на помощь осажденным прибывает в ладьях с левого берега Днепра воевода Претич; договариваясь о мире с печенежским князем, воевода получает в дар коня, саблю и стрелы, в ответ дарит печенегу броню, щит и меч[168].
А. А. Гиппиус не разделяет «историцистских» построений А. А. Шахматова, возводившего хазарские сюжеты Начальной летописи к вставкам Никона, якобы почерпнувшего эти сюжеты во время пребывания в хазарской Тмуторокани[169]. Впрочем, текстологически Шахматов был прав, так как «сказание о дани мечами» действительно представляет собой очевидную вставку, ибо и в НПЛ (по Шахматову, отражающей Начальный свод) оно вводится словами «по сихъ же лѣтехъ», а завершается характерным оборотом «нь мы на преднее возратимъся»[170]. Но это обращение к предыдущему изложению и обнаруживает, что перед нами не некий «исходный» текст, а результат сокращения и неумелой переработки новгородским летописцем изложения ПВЛ. «И по сих, братии тои, приидоста два Варяга и нарекостася князема: одиному бѣ имя Асколдъ, а другому Диръ; и бѣста княжаща в Киевѣ и владѣюща Полями (полянами. — В. П.)»[171].
Несуразность этой конструкции бросается в глаза при дальнейшем чтении НПЛ: только в следующем пассаже, опять-таки возвращающем нас к временам легендарных основателей Киева Кия (в НПЛ — «Кыева»), Щека и Хорива, упоминаются варяги, собиравшие дань «от мужа по бѣлѣи вѣверице» со словен, кривичей, мери и чуди. Далее следует легенда о призвании варяжских князей. Хазарская дань, собираемая со славян юга Восточной Европы, здесь не упоминается, но в списке данников варягов нет и полян, анахронистически переданных новгородцем под власть варягов Аскольда и Дира. Следуя шахматовским представлениям о непосредственном отражении композицией НПЛ Начального свода, А. А. Гиппиус увязывает и непонятый пассаж о киевских полянах как мужах «мудрых и смысленых» с рассказом об избавлении от хазарской дани, хотя этот рассказ следует за лестной характеристикой летописца (впрочем, сводимой на нет ремаркой «бяху же поганѣ, жруще озером и кладязем» и т. д.
