Знойное лето - [5]

— Как же все-таки это случилось? — спрашиваю.

— Да вот так и случилось… Заячий лог у обоих у нас в печенках сидел. С него началось, им же и кончилось. Судьба уж видно. Теперь вот думаю: да черт бы с этим хлебом! Не обеднял бы колхоз, по миру не пошли бы куски собирать. Тот же Иван вдесятеро больше вырастил бы.

Захар Петрович поднялся, топчется у стола. Искоса зыркает на мой блокнот, хотя я только положил его на всякий случай и ничего не пишу.

— Журавлев мог так подумать, что-де черт с ним, не обедняем?

— Иван? Ни в жизнь! — уверенно говорит Кузин. — Фанатизма по этой части много в нем было, через край, можно сказать. До смешного. Вот, скажем, работает в поле трактор, случилась поломка. Заменили деталь, а негодную выбросили. Но не дай бог, если Иван увидел такое! Сразу хай на всю деревню. Транжиры! Рубля колхозного не жалеете! Руки пообрывать надо! Стану говорить, ну чего ты на стенку лезешь, цена-то этой железяке два пятака. Нет! — кричит. С пятака начинается, рублем кончается! Нет в колхозе хозяина, нет радетеля!..

Захар Петрович в лицах изображает эту сцену. Прямо артист. То голос звенит, то шепоток страсть нагнетает. Руки в движении, лицо в движении, сам весь в движении. Умеет же!

— Думаете, легко с ним было! Ни с одним из колхозников я так не считался. А он не понимал. Не время говорить про это, да из песни слова не выкинешь. Ведь есть же какие-то пределы? Где-то ведь надо было помнить, что я не только Захар Кузин, но еще и председатель, выборное лицо, облеченное доверием… Нет, вы не подумайте, я не жалуюсь, не обиду изливаю. Просто говорю, как было.

На этом у нас и кончилась первая беседа. С облегчением вышел Кузин из конторы и повел устраивать меня на постой.

Деревенская улица широка, но вида у нее нет. Перепахана колесами, в глубоких колеях стоит черная вода. Дома большей частью старые, окружены плетнями. На брошенных подворьях в рост человека полынь.

— Что-то новых строений не видно, — замечаю просто так, для разговора, поскольку Захар Петрович молчит.

— Да, — соглашается он, — почти не строим. Никак не могу сломить журавлевцев. Давно уже говорю: давайте новый поселок начинать, по ту сторону озера. Чтобы разом кончить с грязью, кривыми заулками, плетнями вот этими допотопными. Нет, уперлись. Тянем который уже год. А того не могут понять, не вдолбишь, что для колхоза получилась еще бы одна выгода от нового поселка. Ведь как у нас делается? Где вид получше, поновее, привлекательнее — туда всяких гостей возят, показывают, попутно новое развитие хозяйству дают, чтобы еще лучше выглядело. А тут хоть ты сплошь рекорды ставь, а что кроме плетней покажешь?

— Может, не с плетней начинать, а с людей? — спрашиваю Кузина. Он сразу остановился, глянул на меня недоуменно-вопросительно.

— Ивановы слова. Весной я опять подбивал его. Давай, говорю, первым на ту сторону озера. Для примера. Почти задарма домину поставлю, только зачин сделай, прорви мне эту оборону. С час всеми красками расписывал ему, а он — вот про эти плетни. И что начинать надо с человека. Чтобы он плетень на новое место не поволок, не обрастал гнилушками… Будто я без него не знал и не знаю, что всякому делу человек основа, с него начинается, им и кончается. Эту политграмоту я усвоил.

Он опять замолчал и сердито сопел до самого места, до приземистого домика старой колхозницы Марфы Егоровны. Сам отворил скрипучую калиточку, без стука толкнулся в дверь.

— Принимай гостя, Марфа. Поживет сколько-то дней.

Сказал, повернулся и ушел.

Марфа Егоровна, как оказалось, весьма информированный в деревенских делах человек, и ее долгие обстоятельные рассказы помогли мне разобраться в событиях последних месяцев.

Она уже стара, но еще работает уборщицей в колхозной конторе и в порядке содержит свое маленькое хозяйство, состоящее из десятка кур и поросенка. Очень любопытна к новостям и на дню пяток раз успевает обежать всю деревню. Ходит она быстро, согнувшись, будто присматривается и прислушивается. Говорит тоже быстро.

Когда кончаются мои дневные хождения по Журавлям, мы сидим с Марфой Егоровной на бревнышке у ворот и я слушаю бесконечную и подробнейшую историю деревни и ее обитателей чуть ли не от начала века. Не прочь поговорить она и о современности, давая журавлевцам емкие и меткие характеристики. Один — жадюга до работы; другой — все в нору свою волочет, распухает; третий — завей горе веревочкой; четвертый — за три купил — за два продает, то есть совершенно лишен корысти. А там пятый, шестой — и до самого конца, до последнего журавлевца.

Уже глубокая осень, а вечера еще на удивление теплы. Закат горит долго, тихо, неяркий розовый свет растекается чуть не в полнеба. От этого на земле уютно и покойно. Нет весеннего суматошья, нет летнего напряжения. Все наработалось, нарослось, устало, отдыхает. Марфа Егоровна с любопытством, как в новинку, оглядывает деревенскую улицу, сладко прищелкивает языком. Сухое остроносое лицо ее полно радости и довольства оттого, что прожит еще один день, ладно прожит и кончается хорошо.

Гаснет заря. Отовсюду крадучись наползает темнота, проклевываются первые звезды, и скоро небо делается похожим на частое решето. Тогда только мы уходим в дом. Я сажусь к столу и записываю узнанное и услышанное за день. Каждый вечер в новый блокнот. Они лежат с краю стола, и стопка их потихоньку растет.