Знойное лето - [4]

Зайцев. Что же дальше было?

Журавлев. Да все было. На партийном собрании обсуждали. Племяш мой Сергей хоть и слабый еще секретарь, а тут поприжал Захара. Другие коммунисты тоже хорошо выступили. А раз такой оборот получился, Захар наш Петрович тут же без передыху речь сказал. Давай хвалить меня. Теперь, говорит, ни один парень из деревни не уедет, а к нам народ повалит опыт перенимать. Прямо хоть сейчас выскакивай за поскотину гостей встречать. Ну, и я выступил. Не прохожий, говорю, не проезжий я, а всю жизнь свою на колхозную работу положил. Обидно, елки зеленые, всякого сопляка слушать, что ужасно плохо ему в деревне. Вроде стыдно ему, что не в городе он родился, а в наших Журавлях. Вот, говорю, и буду стараться, чтоб не стыдно ему было… Вот так и решилось дело. После Сергей говорит мне: возьми-ка в библиотеке книжки про работу с молодежью и по науке все делай, чтоб комар носа не подточил. Ладно, пошел. Семь книжек нашлось, две толстые, остальные мелочь. Насоветовал племянничек! Целую неделю извел на чтение, а чего узнал? Бестолочь я большая, вот чего. Думал, оно по-простецки. Что умею — покажу, растолкую. Смотри, запоминай и делай так же. А по книжкам получается, что сперва я изучить ребят должен. Характер там, привычки и прочее, а потом уж подступаться к парню с ласковым словом и большой осторожностью, чтобы не дай бог он не брыкнулся… Зашел к Сергею поговорить. Смеется мой агроном, за бока хватается. Чего ржешь-то, спрашиваю? Тебе хаханьки, а как мне по таким потемкам ходить? Мне ж для начала самое меньшее учительский институт кончать надо… Ну, потом пошел по дворам к своим ребятам, как наука советует. С отцом там, с матерью разговор вел. Чтоб со своей стороны помогали.

Зайцев. Как вы, Иван Михайлович, видите свою роль в звене?

Журавлев. Только никаким не начальником. Упаси боже! Совет там, подсказ с моей стороны. На равных будем. Пускай, елки зеленые, считают, что сами до всего доходят, своим умом…

Павел дочитал свои полосы, пришел, уставился на меня и ждет, что, скажу.

— Все это хорошо и интересно. Только легкость смущает, простота. Задумали — тут же и сделали. Так ли оно бывает, Павлуша?

— Тебе нужен конфликт? — Павел готов к спору. — В том-то и беда, что внешне он никак не проявился. Как же, стал бы Кузин в открытую отрицать действительно эффективную форму наставничества. Он хитрюга порядочный. Под этот журавлевский почин обобрал нашу «Сельхозтехнику». Но я специально интересовался: ни одной новой машины в звено Журавлева не попало. Спрашивал об этом Кузина. Ответ был в том смысле, что с новой техникой и дурак высокий показатель даст. А молодежь надо воспитывать в трудностях, чтобы слаще победа была.

— Странно, — замечаю я.

— Ничего странного, — поправил Зайцев. — Просто надо хорошо Кузина знать.

— Ладно, это мы по возможности узнаем… Ты вот еще, Павел, что скажи. Как выглядел Журавлев? Мне надо представить его живого.

— Вот и представляй. Роста среднего. Худощав. Глаза прищуренные, голубые и веселые. Очень подвижен, но суетливостью это не назовешь. Говорит, как ты заметил, отрывисто, будто дрова рубит. Бац! Бац! Елки зеленые, елки зеленые… Что еще? К беседе, к разговору сразу располагает. На вокзалах встречаются такие мужики, из транзитников. Подсядет, о себе скажет, тебя спросит, спорить начнет. Напоследок даст свой адрес. Дескать, случится быть в наших местах, заходи, посидим, потолкуем… Интересный был человек. Нужный человек.

— Да уж наверное…

Павел помолчал и спросил:

— В Журавли сегодня поедешь?

— Конечно. Прямо сейчас и поеду, чего ходить кругом да около.

— Потом зайдешь, расскажешь?

— Обязательно.

В Журавли я приехал под вечер. Место тут веселое и привольное. Если смотреть прямо от въезда, с небольшого бугра, то слева открывается чистое глубокой голубизны озеро. За ним пустота убранных полей, а еще дальше желтеет гребенка осеннего леса. Прямо лежат две улицы. Одна по-над лесом, вторая полукружьем припала к другому озеру, камышистому, с редкими плесами. За этим озером тоже чернь вспаханной земли.

Автобус пропылил большаком до колхозной конторы и устало стих. Меня встречали. Подбежал приземистый крепкий мужчина, загодя протянул руку.

— Кузин. Захар Петрович. С час назад Волошин звонил. Встречай, говорит, корреспондента, про Журавлева писать будет. Готов оказать всяческое содействие. А на автобусе зачем? Я бы машину прислал, в ночь-полночь. А то вот сил-су на скамейке, томлюсь: то ль по расписанию придет, толь опоздает… Ничего наша деревня, правда? Или не успел и глянуть? Конечно, из автобуса чего увидишь, одно мелькание…

И пошло, и пошло. Слово за слово, слово за слово. Как паутина.

Лицо у Кузина полное, коричневое, уши толстые, коротко стриженные волосы стоят торчком. На вид простецкий мужик, вроде недотепы. Но вот вошли мы в колхозную контору, в его кабинет, сел он за свой председательский стол — и произошла полнейшая перемена. Строгость и твердость во взгляде, взвешенность в словах. Каждая фраза закруглена наподобие обкатанного водой камня-голыша. Из первого разговора с Кузиным ничего нового я не узнал. Он вздыхает, закатывает глаза, пристукивает по широкой груди и говорит, что ох как больно ему, что никогда так плохо не было, что лучше сам бы он оказался на месте Ивана…