Зной - [30]

Арабелла положила руку, в которой держала письмо, на потемневшую от времени скамейку и закрыла глаза. Она сбежала от домашних в беседку, чтобы прочитать письмо, которое нашла сегодня утром в большом ящике для почты с нарисованными когда-то ею самой подсолнухами. Позапрошлой ночью он был у нее. Он пришел после полуночи – пробрался в сад и поднялся к ней в спальню по старой шелковице, наделав по пути столько шума, что Арабелла проснулась и не на шутку перепугалась. Хорошо еще, что ее окно и окна родительской спальни глядели в разные стороны. Иначе она не знала бы, как объяснить причину, по которой Дэн Хэшебай, известный в ее семействе как «фольклорист», повис среди ночи под ее окном, зацепившись капюшоном ветровки за старый срез шелковицы. Как в темноте он умудрился не ошибиться и разыскать именно то окно, которое она лишь один раз показала ему – тогда, когда вела его к выходу после безумного часа, проведенного в беседке!.. В конце концов все обошлось благополучно – порванная ветровка, две-три царапины – и он оказался в спальне Арабеллы, в которой все осталось по-прежнему еще со времен ее девичества. А сейчас, когда от той ночи ее уже отделяла еще одна, она почти не верила, что та ночь действительно была.

Никогда раньше она не придавала значения каждой минуте, проведенной рядом с другим человеком. Наслаждение при этом не было единственным, чего она желала: оно приходило к ней как-то иначе – не как приятный «десерт» после очередного знакомства. Ее тело пламенело от одного присутствия Дэна рядом, от счастья видеть его и касаться пальцами его губ – будто пытаясь взять одно из его нежных слов и сохранить на память.

Теперь эти слова удерживал лист почтовой бумаги – и Арабелла не просто читала, а перебирала их по одному: они казались ей тяжелыми и легкими, гладкими и шершавыми. Они были разноцветными бусинами, которые можно катать по песку или нанизывать на прочную нитку. Слова! Раньше она щелкала их, как орешки, стуча кончиками пальцев по клавишам компьютера. Теперь же – любовалась каждым изгибом букв, написанных его рукой, и слова казались ей совсем другими: каждое было частью того, кто их написал.

Те слова, что торопливо выскакивали из-под ее пальцев, уносили с собой частицы ее души – и вот она разлетелась легкими облачками в вихре тиражей, которыми разошлись ее книги. Как часто она сорила словами, торопясь скорее описать свое недавнее видение – а зачем? Чтобы прославиться? Добиться любви случайных читателей? Но ведь она не написала ни единого слова, которым бы кто-нибудь дорожил так же, как она сейчас дорожит словами из письма Дэна!

Проведя всего несколько дней в Труро, она на многое взглянула иначе – словно привычка к обыденным для нее вещам внезапно изменила ей. Реклама ее романов, пресловутая «билд-ап», которая предполагала постоянное мелькание Арабеллы на телеэкране, бесконечный поток глупейших вопросов и праздного любопытства, которое культивировали в читателях ее менеджеры – все это показалось ей совершенно ненужным, более того – невыносимым. И хотя Фил Квикли уже немало сделал для того, чтобы избавить ее от безвкусицы, пытаясь создавать имидж Арабеллы Пенлайон с помощью более тонких рекламных приемов, пестрый шлейф ее прежних образов все равно тянулся за ней, время от времени всплывая в прессе.

Она уже начала болезненно вздрагивать, находя в компьютере очередное послание от добросовестного Фила, который честно отрабатывал свои деньги, каждый день подбрасывая ей что-нибудь новенькое. Она теряла способность чувствовать вкус жизни «на виду» и теперь брезгливо пережевывала остатки.

Она вспомнила небо и звезды за порогом злосчастного свинг-клуба, которые выдернули ее из дурной круговерти, заставив остановиться, оглянувшись в прошлое… И точно такое же чувство посетило ее потом, когда она, сидя в купе поезда, перебирала вишневые косточки и смотрела Дэну в глаза.

Но ведь Дэн был не столько одержим ею, Арабеллой, сколько собственным чувством, тем, что он вдруг открыл в себе самом. Глядя на нее, он учился любить, упивался открытой в себе способностью страстно восхищаться женщиной… На ее месте вполне могла быть если не любая, то, во всяком случае, какая-нибудь другая…

Арабелла сжала виски, вспоминая, как ей, стоявшей на коленях на голубом покрывале в собственной спальне, приходилось то и дело останавливать его, направлять его руки, делая его первобытный натиск хоть немного похожим на ласки. Тогда она в какое-то мгновение почувствовала себя неловко – словно кто-то вынудил ее нести за этим угловатым, но искренним мальчиком шлейф его первого чувства, которое притягивало, но и отталкивало ее, отталкивало своей подростковой неискушенностью…

Перечитав письмо еще раз, она поднялась и, остановившись у зеленой прохладной стены беседки, прислонилась к ней горящим лицом.

И вдруг вспомнила, как однажды плакала здесь, убежав из дома и спрятавшись от домашних. Из-за чего? Кажется, тогда ей было не больше пяти… А когда слезы кончились, она стала глядеть в щелку в стене, прикрытую резным виноградным листом. Там, в тени листвы, ей открылся маленький зеленый мир – с изумрудными солнечными лучами, мягкими моховыми коврами, ажурными паутинками, на которых сверкали яркие жемчужные капельки. А потом что-то затрепетало совсем рядом – и у самых ее глаз сверкнули показавшиеся Арабелле огромными крылья стрекозы, сверкнули и исчезли. Фея? Видение больше не возвращалось, и маленькая Арабелла выбежала из беседки и стала осматривать стену с другой стороны. Но здесь не было ничего, кроме шевелившихся на ветру листьев. И тогда она легла на траву у беседки и, засмотревшись на то, как ловко продевает виноград свои усики в каждую щелку, чтобы удержаться на деревянной решетке стены, уснула. Арабелла до сих пор помнила, что ей тогда приснилось. Странный, недетский сон, в котором она была виноградной веточкой и вся ее жизнь состояла в том, чтобы разыскать, нащупать на плоской каменной стене что-нибудь, за что можно было бы зацепиться нежными, но цепкими пружинками-усиками… Ощущение гладкой неприступной стены, на которой нельзя увидеть, но можно лишь ощутить опору, не покинуло ее и по сей день.