«Знаю человека во Христе...»: жизнь и служение старца Софрония, исихаста и богослова - [6]

Философские взгляды, с которыми старец Софроний столкнулся в лице этих двух философов и мыслителей, не могли дать ответов на его вопросы о молитвенной жизни, о правильном отношении к Богу, о том, как победить страсти и как достичь вечности. Именно с этой целью он оставил все и отправился на Святую Гору. Там он встретил святого Силуана, афонского монаха-боговидца, который хотя и не был знаком с философией, но по опыту знал Бога и был богословом из жизненного опыта[20]. Через Силуана Софроний получил ответы на все вопросы своего духовного искания, свойственного его жаждущему духу. Силуан дал объяснение дару памяти смертной, которого сподобился Софроний. Старец встретил опытного богослова и искусного наставника, находясь у него в совершенном послушании. Общаясь с Силуаном, он уверился в истинности опыта, приобретенного ранее в Париже и обогащенного последующими божественными откровениями. Его личный опыт, выраженный во фразе: «Стой на грани отчаяния и, когда почувствуешь, что падаешь, отступи», был подтвержден подобным богооткровенным словом, данным преподобному Силуану: «Держи ум свой во аде, и не отчаивайся». В лице преподобного Силуана старец Софроний столкнулся и с тремя основными богословскими принципами — «молитва за весь мир», «христоподобное смирение» и «любовь к врагам»[21].

Личный опыт богопознания и духовное руководство преподобного Силуана Афонского позднее помогли старцу Софронию дать достойные ответы и наставления Бальфуру, о переписке с которым речь пойдет в другой главе. Кроме того, старец смог оценить богословие Лосского и ряда других современных ему богословов, занимавшихся острыми вопросами современности. В отличие от них старец Софроний противостоял разнородным философским течениям на основе той истины, которую познал лично из откровения. Потому он говорил с позиции истины, в то время как другие богословы, несмотря на прекрасно сформулированные мысли и достижения, всегда говорили от рассудка. Академические богословы знали тексты отцов Церкви, не обладая при этом глубоким живым опытом, как у старца Софрония, потому они приходили к иным заключениям. Это различие становится очевидным в книге старца «Святой Силуан Афонский», а также в переписке с Бальфуром.

По возвращении в Париж после Святой Горы старец Софроний соприкоснулся с трудами русских мыслителей и богословов: Булгакова, Керна, Флоровского, Бердяева, Лосского и Глубоковского. Это помогло ему еще отчетливей провести грань различия между живым опытным богословием, которое он познал на Святой Горе, и интеллектуальными измышлениями современных ему богословов и философов. Впоследствии его мысль прошла некий процесс богословского синтеза, старец Софроний оценил наследие русского богословия и философии через призму своего аскетического опыта. Этот синтез мы видим в книге «Старец Силуан»[22].

У него возникли особенно тесные дружеские отношения с богословом Владимиром Лосским. Однако взгляды старца отличались от взглядов Лосского в учении о Божественном свете: свет не есть «божественный мрак», как писал Лосский. В учении об опыте богооставленности — об опыте потери Божественной благодати — отец Софроний также имел другое мнение: он считал, что в Православии это происходит необязательно от отклонений в ересь, но может являться определенной ступенью на пути аскета к обожению, и, по сути, это есть выражение Божественной любви, потому и в опыте богооставленности «заключена животворящая сила Божия»[23].

В-четвертых, богословие старца Софрония сформировалось терминологически под влиянием религиозных течений его эпохи.

Он был знаком с тремя из таких течений, выражающих внутреннюю жизнь, поиск Бога. Первое — восточный мистицизм, которым он жил в свои студенческие годы в Москве на протяжении семи-восьми лет. Тогда он стремился достичь познания вечности, превосходящей, как он считал, психологическое выражение любви, заключенное в заповедях Христовых. Второе — это западный мистицизм, который он критиковал в переписке с Бальфуром, воодушевленным «Темной ночью души» Иоанна Креста. И третье — это традиция безмолвия, которую он познал на Святой Горе и которую он ощутил в «страшной» Карулии и в келий Святой Троицы недалеко от монастыря Святого Павла, — традиция, которую мы встречаем в «Добротолюбии», главным образом в жизни и учении святого Григория Паламы.

В-пятых, богословие старца Софрония, основанное на опыте и церковной традиции, выходит за рамки национализма, свойственного многим современным ему богословам, и потому несет на себе подлинную печать универсальности и кафоличности.

Еще живя в Москве, не зная церковной традиции и увлекаясь иными духовными исканиями, старец не ограничивал себя националистическими рамками, будучи открытымк «широкой интеллектуальной свободе». «Даже будучи коренным москвичом, отец Софроний оставался чужд интеллектуальных тенденций „московского этоса[24]“, отмеченного романтическим увлечением „русскостью“ у славянофилов в их философских принципах»[25].

Когда старец познал духовную свободу, он не мог затем сузить свое мировоззрение до национальных разделений. Поэтому, находясь и в Русском монастыре на Святой Горе, и, позже, в Свято-Сергиевском институте в Париже, где он стал свидетелем церковных нестроений и споров, отец Софроний не принимал в них участия. Старец не отрицал каноничности Московского Патриархата, власть которого оспаривалась русскими эмигрантами, но, напротив, рассматривал Московский Патриархат как «Церковь живых мучеников». Однако и в этом случае он «далеко отстоял от того, чтобы разделять славянофильскую ностальгию, и никогда не идеализировал Святую Русь в качестве богословской и идеологической концепции. Такой национализм был чужд его мышлению, в котором доминировали вселенский масштаб и личный подвиг. „Он предпочитал универсальную истину святоотеческого предания“, тогда как многие эмигранты, разделявшие идеи славянофильства, рассматривали Достоевского как богословский источник»