Знатный род Рамирес - [74]

Дона Мария Мендонса вскинула лукавые глаза на сеньора губернатора.

Что в Синтре? Весело? Много ли народу по вечерам в парке? Видел ли он кузину, графиню Шелас?

Да, во дворце, на приеме у королевы, он перемолвился словом с графиней…

— Ах, что королева?

— Прелестна, как всегда…

А вот графиня — немного худощава. Но так любезна, так умна, настоящая grande dame, не так ли? — обратился он к Грасинье, и даже наклон его головы дышал бесконечной нежностью; а она смешалась, зарделась и прошептала чуть слышно, что не знакома с кузиной… Тут дона Мария пожурила хозяев за леность: как можно, окопались в провинции, хоть бы раз выбрались в столицу — рассеяться, повидать родных, возобновить связи…

— Это все кузен Жозе, он терпеть не может столицу!..

О нет, она ошибается! Он вовсе не против столицы! Если бы он мог перенести туда удобный дом, обжитую комнату, первоклассную конюшню, родник, фруктовый сад, веранду среди цветов — он был бы только счастлив.

— Но ютиться в этих гостиничных клетушках!.. К тому же — еда скверная, уличный шум… Грасинья совершенно не спит в Лиссабоне… А по утрам — такая скука! Там нечего делать по утрам.

Кавалейро улыбался, словно одобряя его остроумие и рассудительность. Потом признался и сам, что, хотя у него в Оливейре (благодаря попечению правительства) есть и удобный особняк, и превосходнейшая вода из источника Сан-Домингос, он все же тяготится здешней жизнью. Что делать! Служебные обязанности, преданность партии держат его в Оливейре. Он только и мечтает о том, чтобы нынешний кабинет пал; тогда, обретя свободу, он проведет три дивных месяца в Италии…

Жоан Гоувейя (он сидел по другую руку хозяйки и до сих пор смущенно молчал, как всегда при дамах) воскликнул в порыве преданности:

— Ну, Андрезиньо, оставь надежду! Сан-Фулженсио сидит прочно! Придется тебе пожертвовать нам годика три-четыре!

Он повторил, обернувшись к Грасинье и багровея от усердия, так хотелось ему выказать себя любезным кавалером:

— Сан-Фулженсио сидит прочно. Андре придется побыть с нами еще годика три-четыре!

Андре протестовал, чуть жеманно опуская густые ресницы:

— Дорогой мой Жоан, ты меня совсем не любишь!

И начал снова. Ах, покинуть бы ряды соратников (что значит для доблестного войска одно ржавое копье?), уехать бы в Италию на зиму… он так мечтает об этом, так стремится… Не разрешит ли сеньора дона Граса подлить ей белого вина?

Барроло в порыве чувств вскинул руки:

— Прошу вас, Кавалейро, попробуйте этого вина… С моих виноградников! Я очень его люблю. Распробуйте как следует!

Кавалейро пробовал почтительно, словно принимал причастие. И прочувствованно сказал сияющему хозяину:

— Превосходно! Поистине — превосходно!

— А? Что я говорил? По мне, оно лучше французских вин, даже самых тонких… Наш друг, падре Соейро, святой человек, и тот оценил…

Падре Соейро, тихо сидевший за высокой вазой гвоздик, слегка покраснел и улыбнулся:

— К несчастью, сеньор Жозе Барроло, я его пью с водой… Рад бы полакомиться, да ревматизм не позволяет.

Зато Мендонса, не страдавший ревматизмом, отдавал должное благословенному вину…

— Ну, а вы что скажете, Жоан Гоувейя?

О! Жоан Гоувейя, слава богу, уже не раз его пил. И может сказать прямо, что во всей Португалии он не встречал белого вина с таким букетом…

— Я это доказываю делом, друг мой Барродо! Видите, скоро прикончу этот соблазнительный графинчик'.

Хозяин ликовал. Одно печалило его — дорогой Гонсало так и не пригубил «этого нектара». Гонсало терпеть не мог белых вин…

— Сейчас мою жажду утолит только сухое игристое винцо со льдом… Вот это, из Видаиньос, тоже твое? Видишь, я не гнушаюсь семейными винами… «Видаиньос» — выше всех похвал.

Тогда и Кавалейро захотелось попробовать сухого вина с виноградника Видаиньос, что в Амаранте. Лакей, по знаку польщенного хозяина, поднес сеньору губернатору высокий бокал, специально предназначенный для игристого вина. Кавалейро его не поднял, но, поглаживая прохладное стекло, снова завел речь о свободе, о далеких путешествиях, чтобы еще яснее было всем, какие тоскливые и одинокие дни влачит он в Оливейре, А знает ли сеньора дона Граса, куда бы он поехал из Италии, если бы, по милости божьей, пал кабинет? В Малую Азию.

— Хорошо бы подбить и нашего Гонсало… Теперь по железным дорогам путешествовать так легко! Путь из Венеции в Константинополь — прогулка, не больше! Из Константинополя в Смирну — день, от силы два, на превосходном пароходе. Ну, а оттуда, с караваном — через Триполи, через древнюю Сидонию в Галилею… Галилея! Что скажешь, Гонсало? Какая роскошь!

Падре Соейро, держа на весу вилку, застенчиво напомнил, что в Галилее сеньор Гонсало Рамирес будет ступать по земле, которая некогда чуть не стала достоянием его рода:

— Один из ваших предков, Гутьеррес Рамирес, соратник Танкреда в первом крестовом походе*, отказался стать герцогом Галилеи и земель за Иорданом…

— Сплоховал! — смеясь, воскликнул Гонсало. — Сплоховал мой предок Гутьеррес! Был бы я сейчас герцогом Галилейским! Что может быть смешнее? Сеньор Гонсало Мендес Рамирес, герцог Галилейский и Заиорданский!

Кавалейро удивлялся:

— Ну, что ты! Почему же?