Знатный род Рамирес - [122]

Прошел крестьянский мальчик, погоняя длинной палкой двух неторопливых коров. Проехал из города падре Жозе Висенте из Финты на своей белой кобылке, поклонился сеньору Гоувейе, по-приятельски улыбнулся падре Соейро и тоже порадовался прибытию молодого хозяина, для которого он уже припас корзиночку мускатного винограда с собственного виноградника. Трое охотников со сворой собак пересекли дорогу и, войдя в калитку, направились по узкой дорожке к хутору Миранда. Стояла тишина, еще не стемнело, и безбрежное, сладостное, поистине небесное спокойствие царило над простором полей. Ни один листок не шевелился в прозрачном осеннем воздухе. Над редкой черепицей медленно поднимался к небу легкий дым очагов. Недалеко от моста алело пламя — это работал в своей кузнице Жоан-кузнец. Со стороны Бравайса донесся веселый барабанный бой; потом стал глуше, тише, и заглох, удаляясь, в чаще или в глубине долины. Жоан Гоувейя — он сидел на широкой каменной скамье, положив шляпу на колени, — протянул руку в ту сторону:

— Я вспомнил то место из «Башни дона Рамиреса», где рыцари Труктезиядо, собираясь идти на помощь инфантам, созывают свой ряд. Вот так же, под вечер, гремят барабаны… «В прохладе долины…» Нет! «В долине Кракеде…» Нет, не то! Подождите, у меня ведь память неплохая… А, вот! «И по всем окрестным высотам — глухо на лесистых холмах (тру-ту-ту! тру-ту-ту!), звончей на оголенных косогорах (ра-та-та! ра-та-та!) — забили мавританские барабаны, созывая наемных всадников и пешую рать…» Великолепно!

Из-за спины Тито, который задумчиво чертил тростью на дорожной пыли, Видейринья обратил к Гоувейе длинное лицо и тонко улыбнулся:

— Мне кажется, сеньор председатель, еще прекрасней то место, где Рамиресы преследуют Байона! Там больше поэзии. Когда старик клянется на мече в старой башне, и — сначала чуть слышно, а потом все громче — колокола начинают звонить по усопшим… Великолепно!

Падре Соейро (он примостился на краешке скамьи, опираясь на зонтик, чтобы сеньор Жоан Гоувейя мог расположиться поудобней) согласился с Видейриньей:

— Вы правы! Великолепные пассажи… В этой повести поражает богатство воображения, А сколько правды, сколько знаний!

Тито, который давненько не прикасался к книге и не читал «Башню дона Рамиреса», провел черту подлиннее и пробормотал:

— Молодец наш Гонсало!

Видейринья восторженно улыбался:

— Он очень талантлив… О, сеньор дон Гонсало необычайно талантлив!

— В нем есть порода! — воскликнул Тито и поднял голову. — Вот что спасает его от всех недостатков. Я ему верный друг, но скажу прямо, ему первому: много в нем легкомыслия, много ветрогонства. Но порода — вот что его спасает. Подлинный аристократизм!

— И доброта, сеньор Антонио! — мягко вставил падре Соейро. — Доброта тоже спасает, особенно такая, как у сеньора Гонсало. Встретишь иной раз человека без сучка и задоринки, все у него правильно, все как надо, Катон, да и только, а никому он не нравится, никому он не нужен. Почему? Да потому, что он никому ничего не дал, ничего не простил, никого не приласкал, не послужил ни одному человеку. А другой — непоследователен, беспечен, полон недостатков, во многом виноват, не всегда помнит о долге, даже преступает закон… И что же? Он щедр, добродушен, услужлив, для всех у него найдется доброе слово, ласковый взгляд… Люди любят его. И мне кажется — да простит меня господь, что и бог его больше любит…

Коротенькая рука, воздетая к небу, снова опустилась на костяную ручку зонтика. Падре Соейро покраснел, испугавшись собственного пыла, и осторожно прибавил:

— Конечно, в нашей церковной доктрине этого нет, но многие так чувствуют!..

Тогда Жоан Гоувейя встал с каменной скамьи, сдвинул набок свой цилиндр, расстегнул и застегнул редингот — так делал он всегда, подводя итоги, — и сказал:

— Я много думал о нашем друге Гонсало Мендесе. И знаете, кого он мне напоминает? Знаете, падре?

— Кого?

— Может быть, вы посмеетесь. Но для меня это несомненно. Все черты Гонсало — его простодушие, его мягкость, его доброта, неиссякаемая доброта, о которой говорил падре Соейро… Вспышки энтузиазма, который чуть что развеется дымом, и тут же редкое упорство, если дело коснется идеи… Щедрость, даже безрассудство, постоянные провалы в делах, обостренное чувство чести, почти ребяческая щепетильность. Полет фантазии, доводящий иногда до лжи, и тут же — здравый смысл, практическое чутье. Живость ума, исключительная понятливость… Постоянное ожидание чуда, старого доброго чуда, вроде того, что было под Оурике, которое разом отметет все затруднения… Он тщеславен, он хочет блистать, покорять — и так прост, что готов идти по улице под руку с последним нищим. Он общителен, говорлив — и полон печали. Он до робости не верит в себя, сжимается, отступает и вдруг решится, и перед нами герой, сокрушающий все преграды… И даже знатность его, древность рода, привязанность к старой башне… И этот внезапный порыв, побег в Африку… Все это, все эти черты, и плохие, и хорошие, — знаете, что они мне напоминают?

— Что же?

— Португалию.

Трое друзей пошли дальше, в город. В светлом небе, над святой Марией Кракедской, мерцала одинокая звездочка. Падре Соейро взял зонтик под мышку и побрел к башне по тихой вечерней дороге, повторяя свои молитвы. А молился он о мире для Гонсало, и для всех людей, и тихих полей, и спящих ферм, и для всей милой земли португальской, да будет она благословенна во веки веков!