Знатный род Рамирес - [118]
— Ой, мальчик мой миленький, мальчик дорогой, больше я его не увижу!
Гонсало Мендес Рамирес, никому не сказавшись, почти тайком, взял концессию на большой участок земли в Замбези, заложил родовое имение «Трейшедо» и в начале июня вместе с Бенто отбыл на пакетботе «Португалия» в Африку.
XII
Четыре года легко, как птицы, пронеслись над старой башней.
Однажды под вечер, в конце сентября, Грасинья, только вчера прибывшая из Оливейры, отдыхала, беседуя с падре Соейро на веранде столовой. Белый передник — старый передник Бенто — закрывал ее платье до самой шеи. Она весь день сновала по дому, усердно прибирала, чистила и даже, потревожив четырехлетнюю пыль, сама перетерла все книги в библиотеке. Барроло тоже внес свою лепту, отдавая распоряжения на конюшне: славной кобылке, отличившейся при Граинье, предстояло вскоре разделить помещение с английской полукровкой, купленной в Лондоне. Помогал и падре Соейро, ревностно обметая метелочкой сокровища архива. Даже Перейра из Риозы, арендатор, поторапливал с раннего утра обоих огородников, чтобы привести в полный порядок и огород и сад, которые, кстати сказать, содержались теперь на славу — и арбузы росли там, и дыни, и клубника; к тому же под решеткой, увитой виноградом, пролегли две аллеи, обрамленные кустами роз.
Короче говоря, древняя «Башня» в радостной суматохе обновляла свой наряд: в воскресенье возвращался из Африки отсутствовавший четыре года Гонсало.
И вот, растянувшись на плетеной кушетке и не снимая белого передника, Грасинья, задумчиво улыбаясь тихой усадьбе и уже розовевшему небу над Валверде, вспоминала все, что случилось за эти четыре года с того утра, когда, задыхаясь и плача, она обнимала брата на борту «Португалии»… Четыре года! Они прошли, и ничего не изменилось на свете, в ее мирке, между «Угловым домом» и «Башней». Жизнь катилась медленно и безбурно, как река меж пустынных берегов; Гонсало присылал из Африки, из неведомой Африки, не частые, но веселые письма, полные бодрого энтузиазма основателя империи; а они с Барроло жили так тихо, так размеренно, что для них было событием, когда к обеду собирались Мендонсы, Маржесы, полковник стоявшего в Оливейре гарнизона и еще несколько друзей, а вечером, в гостиной, за покрытыми зеленым бархатом столами, играли в бридж или в бостон.
Потихоньку текла их жизнь, и потихоньку, почти незаметно унималось темное смятение ее сердца. Она и сама теперь не понимала, как могло случиться, что чувство, которое она, вопреки укорам совести, всегда оправдывала, втайне боготворила, считала единственным и вечным, угасло так незаметно, так безболезненно… Только и осталось что легкое раскаяние, приглушенная печаль, да еще удивление и неловкость, словно тонкий пепел на месте некогда пылавшего костра… Ход жизни нес ее, как ветер несет сухую былинку.
После того как в последний раз она встретила сочельник вместе с братом, Андре на рождество сопровождал ее к ранней мессе и разговлялся в «Угловом доме»; но вскоре уехал в столицу по делам той самой реформы, на которую так сетовал. В молчании, возникшем между ними, уже сквозил холодок отчуждения. Когда же Андре вернулся в Оливейру к своим обязанностям, она была в Амаранте, где ее свекровь медленно угасала от старости и малокровия. В мае добрейшая старушка отошла к господу, а в июне отплывал в Африку Гонсало, и на юте парохода, в сутолоке и суматохе, Грасинья встретилась с недавно вернувшимся Андре, и он весело рассказывал ей о свадьбе Марикиньяс Маржес. Лето они провели в Муртозе — Барроло затеял перестраивать «Угловой дом». Она остановила выбор на Муртозе за очаровательный парк и высокие монастырские стены. Здесь Грасинья была совсем одна, и, когда она вернулась, Барроло приписал ее печаль и худобу долгим месяцам одиночества в запущенном парке, где на мшистых скамейках она сидела подолгу в унылой задумчивости с забытым романом на коленях. Чтобы развлечь жену и подкрепить ее силы, Барроло снял на сентябрь приморскую виллу командора Барроса. Однако в те часы, когда дамы отдыхали там на низеньких плетеных стульях, она не купалась и на пляж не ходила; только под вечер появлялась она на берегу и бродила по длинной полоске мокрого песка, вдоль воды, в сопровождении двух гончих, подаренных ей Мануэлом Дуарте. Однажды за завтраком Барроло развернул газету и вскрикнул от удивления: правительство Сан-Фулженсио пало *; Андре Кавалейро заявил о своей отставке по телеграфу. Еще на курорте из той же газеты она узнала, что его превосходительство отбыл в «долгое и увлекательное путешествие» — в Константинополь, в Малую Азию, о которой он когда-то говорил за столом в «Угловом доме». Она открыла атлас; медленно, через границы и горы прочертила пальцем путь от Оливейры до Сирии, — и Андре пропал, растворился в этой сияющей дали; потом закрыла атлас и подумала просто: «Как меняются люди!»
В ноябре они вернулись домой. Осенним субботним вечером ехала она в карете и чувствовала, как холодная печаль дождливых небес пропитывает ее сердце. Но поутру, в воскресенье, солнце искрилось в стеклах. К мессе она надела новую шляпку, а позже, по дороге к тете Арминде, подняла глаза на окна канцелярии. Там уже водворился новый губернатор, сеньор Сантос Малдонадо, белокурый молодой человек, игравший на фортепьяно.
