Знание-сила, 2007 № 01 (955) - [18]
И раньше, даже в самые людоедские времена, сохранялись какие-то неформальные связи. Но действовали они в ограниченном пространстве. Были связи корпоративные, преподаватель вуза мог облегчить поступление сыну другого преподавателя — но отступал, если того увольняли с работы. И сейчас то же самое: каждый ищет индивидуальный выход из общей проблемной ситуации. Вот, вы вспомнили войну в Чечне, дедовщину в армии... Гораздо менее острые проблемы во Франции решаются совершенно иначе. Например, недавно работодателям разрешили увольнять молодых сотрудников без всяких объяснений и выходных пособий не на протяжении полугода, как это было раньше, а в течение двух лет. Побуждения были, кажется, самые лучшие, самые либеральные: у нас безработица, надо сделать рынок труда подвижным, дать шанс большему числу молодых людей. Но те восприняли такое нововведение в штыки: два года вместо шести месяцев жить в напряжении, не зная, будет ли у тебя работа завтра, не окажешься ли ты на улице. И — массовое движение, забастовки, молодежь на улицах с лозунгами.
А у вас каждый выпутывается, как может, и не протестуют, а откупаются — от Чечни, от службы в армии. Я знаю замечательных студентов, совсем не ориентированных на большие деньги; они занимаются Средневековьем, например, хотя известно, что это занятие никогда не принесет большого дохода. Их система ценностей унаследована от лучшей части советской интеллигенции: я отвечаю за себя, я должен держать себя достойно, никого не затоптать, не доносить. Но они, которые могли бы стать дрожжами каких-то гражданских движений, именно в силу своих убеждений никогда не будут этим заниматься: они заранее уверены, что это — дело грязное.
После протестных времен конца 80 — начала 90-х возвращается старая поговорка: «Головой стену не прошибешь». Распространяется, как мне кажется, чувство безысходности. И по- прежнему сообщество каждого — люди, которых он знает лично: одноклассники, однокурсники, коллеги. Воображаемые сообщества, такие, как рабочие вообще или вообще студенты, здесь не воспринимаются; но тогда коллективное действие в принципе невозможно. У первой войны в Чечне здесь не было сторонников (со второй было сложнее) — но не было и никакого коллективного ей сопротивления.
— Но в семидесятые была форма коллективного ухода, уклонения: хиппи, панки и прочие молодежные субкультуры создали свои сообщества, в которых можно было существовать, почти не соприкасаясь с большим обществом. Можно было путешествовать автостопом, находить в любом городе незнакомых «своих» и к ним «вписаться», то есть переночевать и даже пожить какое-то время, были свои «тусовки», свои большие «слеты». Почему это кончилось, так и не оставив после себя привычки к коллективным действиям, о которой вы говорите?
— Я думаю, прежде всего потому, что такая жизнь была паразитической — я никого не обвиняю, я констатирую факт: они жили на деньги родителей, они экономически зависели от взрослого общества, от которого «уходили», они ничего не создавали. Полагаю, такое существование не может быть долговечным.
Ольга Балла
Молодость: завершенный проект
Только не надо думать, будто в традиционных обществах на молодежь не обращали внимания. Насчет идилличных отношений между поколениями тоже не стоит заблуждаться. Общества, якобы не знавшие расхождений в культурных сценариях поколений, а значит — их конфликта, молодых боялись как огня: как стихийного разрушительного начала. Молодые, с их избытком не вполне обузданных сил, всегда принадлежали переходной и потому опасной области между природой и культурой, — им не зря приписывалась связь с темными силами. Другой вопрос, что с этим умели справляться.
Во-первых, молодым — физически зрелым, но не вполне еще «окультуренным» людям часто отводили для обитания особое пространство — вне поселения: у реки, в лесу, в амбарах... — на той грани «природного» и «культурного» миров, которое и чувствовалось их «естественным» местом.
Во-вторых, их природной разрушительной энергии давался выход в хорошо регламентированных ритуальных формах. Во время праздников молодым предписывалось бесчинствовать. В русских деревнях так бывало еще во второй половине ХХ века.
В известные дни (но только тогда) можно и должно было воровать у соседей телеги, лодки, сани, разбирать и раскидывать заборы, ворота и калитки, забрасывать на крышу домов лестницы и колеса... Нормальное нарушение границ ради их подтверждения: не нарушишь — не прочувствуешь, где они проходят. Затем следовал обряд перехода во взрослое состояние — инициация.
Пройдя ее, молодой человек покидал пограничье между природой и культурой и считался «окультуренным» окончательно: получал статус взрослого и полностью ответственного члена общества. Игры прекращались — бывшие молодые спокойно вписывались в границы, которые недавно сами и нарушали.
Когда же, с переходом к индустриальной цивилизации, ритуальные практики традиционных культур в западных обществах стали распадаться — та же участь постигла и ритуалы, призванные преодолевать юношеский витальный избыток. Границы между молодыми и взрослыми, в традиционных культурах несомненные, стерлись — и молодые начали включаться в жизнь социума без всякого перехода. Но разве такое возможно?
