А правда ли, что молодость — особый возраст?
Не в психологическом, конечно, отношении (это-то как раз понятно), а в социальном и культурном; в плане производства культурных смыслов.
Еще десятка полтора лет назад вряд ли кому-нибудь пришло бы в голову задавать такой вопрос: казалось общепринятым и очевидным, что у молодых своя, особенная, миссия в жизни. Что они по определению — бунтари, ниспровергатели авторитетов, противники всего косного и стереотипного, а молодость — синоним творчества и прогресса. Не везет в нашей культуре мифам и стереотипам: быть опровергнутым оказалось суждено и этому (а владел он, изобретенный в эпоху романтизма, европейскими умами примерно с конца XIX столетия и особенно преуспел в ХХ-м).
С нынешней молодежью, оказывается, все не так просто.
Что-то не хочет она по-настоящему бунтовать и сопротивляться. Бунтари среди молодых, конечно, есть.
Но, во-первых, не похоже, что они в большинстве.
А во-вторых, что и того интересней, опираются они при этом в основном на идейное наследие шестидесятых годов прошлого века, на то, что было актуально в пору молодости их бабушек и дедушек! Что-то не популярно у них нынче оспаривать мир взрослых с его обычаями и условностями как таковой. Молодежная культура расцветает, казалось бы, бурно, как никогда, но существует она в виде множества субкультур, преходящих, текучих, не сводимых, кажется, ни к какому общему знаменателю и мало озабоченных диалогом с Большой Культурой. Некоторые (взрослые) исследователи даже считают, будто все, что сегодня существует под именем «субкультур», такого названия вовсе не заслуживает.
Потому что-де субкультура — это прежде всего стратегия, идеология, четкая жизненная программа.
А этого-то как раз и нет! По крайней мере, в большинстве случаев. Молодые если чего и хотят, то разве того, чтобы их оставили в покое. Что означают эти перемены, да и перемены ли это?
Как к этому следует относиться?
Действительно ли молодость приобретает новые значения и изменит ли это облик культуры?
В этом мы и пытаемся сегодня разобраться.
Алексис Берелович
Французский социолог, профессор университета «Париж-4» Алексис Берелович рассказывает нашему корреспонденту И. Прусс о знаменитом молодежном «бунте» 1968-го года и делится впечатлениями о российской молодежи тех лет и наших дней.
— Движение 68-го года в Европе до сих пор, хотя прошло несколько десятилетий, остается довольно загадочным; ясно только, что ничего подобного не было ни прежде, ни потом. Не случайно говорят о «событиях» 1968-го года — за неимением более точного определения.
Вряд ли 68-й можно назвать революцией. Его нельзя объяснить с позиций марксизма, потому что там не было внятной классовой подоплеки. Это не было восстание угнетенных и эксплуатируемых масс: главными участниками и «мотором» событий были студенты. В те времена, в отличие от нынешних, примерно 90% студенчества были выходцами из состоятельных и очень состоятельных семей и только процентов десять -представители бедных слоев, которым государство выдавало стипендии на учебу.
Потому и укрощали бунтовщиков осторожно, более всего опасаясь крови: бунтовщиками были дети тех, кто принимал решения и отдавал приказы. Это не были и беспорядки на этнической почве, они возникнут позже. Короче говоря, нет такой теории, такой модели, такой привычной объяснительной схемы, которые могли бы удовлетворительно объяснить события того времени.
— Может, это было восстание молодых против мира взрослых?
— Нет, выступали студенты, а не просто молодежь. Рабочей молодежи среди бунтующих не было. И даже потом, когда к ним присоединились профсоюзы, это не были совместные выступления; одновременные — но не совместные. Самый крупный профсоюз Франции вообще не подпускал студентов к «своим» заводам на пушечный выстрел. Часть студентов как раз хотела «брататься» с рабочим классом под влиянием смутных марксистских представлений — но те на серьезный контакт не пошли.
Провокационный антипрезидентский плакат «Де Голль — это Гитлер»
С самого начала все ощущали эту странность, непривычность происходящего. Государственные деятели были в растерянности и распоряжение полиции утихомирить студентов пришло довольно поздно.
— А студенты вели себя очень бурно?
— Конечно: они строили баррикады, кидали в полицейских камнями, бутылками с зажигательной смесью. Но, в общем-то, ни с той, ни с другой стороны насилия с тяжелыми последствиями практически не было.
1968-й год стал началом конца коммунистической партии Франции: она потеряла свое главенствующее положение среди левых партий. Коммунисты, которые обычно стремились использовать любое общественное движение, на этот раз совершенно устранились от участия в событиях. Они испугались: какие-то еще вчера никому не известные лидеры, анархическая стихийность, неуправляемость... Но студенты явно пользовались поддержкой населения страны, и молчание коммунистического руководства в конце концов дорого ему обошлось.