А что думают учителя других предметов в той же физматшколе? Они оказались в тисках. С одной стороны, необычно способная и упорная паства: в какой другой школе найдешь такую плотность интеллекта и жадность к знаниям? С другой стороны, в педагогическом ансамбле ФМШ все роли солистов уже распределены. Гуманитарий, ты можешь вести себя на своих уроках, как солист; к нему отнесутся с уважением и, может быть, даже с любовью, но мало кто из фэмэшат выберет свою жизненную линию по его примеру! Мало учителю быть яркой личностью, надо еще обещать ученикам яркую жизненную профессию. Математики тут в выигрышном положении: ведь в каждой ветви естествознания и во многих ветвях обществознания изобилуют такие проблемы, в которых математик-варяг оказывается сильнее туземцев. Разве литератор или историк может обещать обратное: что хорошее понимание его науки позволит школярам лучше уразуметь их родную математику или физику?
Иногда может. Ведь литератор среди прочих достоинств — знаток человеческих страстей, а в умах фэмэшат эти страсти кипят без перерыва. В момент удачи математику не до чужой литературы. Он успешно творит свою! Но при неудаче все наоборот; надо уметь пережить неуспех и, вновь убедив себя в своей полноценности, возобновить штурм заветной вершины. Вот тут пример литературных (либо исторических) персонажей более чем уместен. Например, мой друг литератор рассказал юным математикам о разных стихотворных размерах и предложил каждому сочинить свой гекзаметр. Чем вы хуже Гомера? В ответ родился такой стих:
Грустно стою я один в коридоре,
перед уроком
Тщетно пытаясь понять, больше ли
девять пяти.
Вероятно, у этого юноши не будет острых конфликтов с согражданами-гуманитариями; курс литературы не пропал зря!
Теперь рассмотрим историю так, как ее может рассматривать математик Во-первых, это — альтернативная литература с другим спектром столь же интересных героев. Кому не нравится Онегин или Печорин, тот может увлечься Денисом Давыдовым или Николаем Бичуриным, ведь их живой пример вдохновлял Пушкина! Кто вообще устал от гуманитариев пушкинской поры, тот может увлечься в ней математиком Николаем Лобачевским или землепроходцем Николаем Пржевальским, или астрономом Василием Струве. Это он в Пулкове измерил расстояние до Веги через год после смерти Пушкина! Без этих персон история России тоже не полна...
Но есть и другой вход в историю — не через деятелей, а через те структуры, которые они содеяли на гребне своих страстей. Здесь математику открываются два разных взгляда на прошлую и нынешнюю жизнь человечества: как на живые шахматы или как на живую физику. Сторонник первого подхода скорее увлечется Потемкиным или Кутузовым: как они играли фигурами своих современников, оптимизируя нынешнюю и будущую судьбу России. Кому, напротив, структуры кажутся важнее их создателей, того историк может увлечь образами Василия Татищева и Михаила Сперанского, Сергея Витте и Василия Ключевского. Их вполне можно считать физиками российского социума: Сперанский и Витте были удачливые экспериментаторы, а Татищев и Ключевский объясняли успехи и неудачи экспериментаторов на языке той или иной теории.
Все описанное выше составляет набор положительных, увлекательных примеров. При каких условиях эти частные примеры сплетаются в цельный, многокрасочный ковер, именуемый элитной физматшколой? Видимо, главным условием является общее
ощущение «луча света в темном царстве». Если почти каждый учитель и почти каждый ученик сознает, что жизнь за пределами этой школы гораздо скучнее или мрачнее, чем внутри нее, в этом случае аборигены по собственной воле образуют коллектив, какой вырастил Пушкина и Горчакова в Царском Селе. Или Николая Лобачевского и Николая Зимина в юном Казанском университете пушкинской поры. Или математиков Юрия Матиясевича и Максима Концевича в московских физматшколах № 18 и № 91 в конце XX века. Вряд ли многие нынешние читатели журнала «Знание — сила» хорошо знают этих своих современников! Но Лобачевский и Бичурин тоже были слабо заметны на фоне Пушкина и Лермонтова. Однако прошло полтораста лет, и светлые образы поэтов, математиков и востоковедов сравнялись в исторической перспективе. Авось так будет и с нашими современниками!
Михаил Левит
Неназванное — не существует
Плохо названное — существует плохо
Хоть я и говорил за «круглым столом», что содержательное ядро среднего образования не изменилось со времен Просвещения, сама жизнь с тех пор, конечно же, изменилась, и люди изменились.
Нынешний учитель литературы оказывается перед грозным вызовом. Он сталкивается прежде всего с тем, что Пушкин, Гоголь, Тургенев, Толстой их ученикам не интересны — потому что непонятны. Стихи Есенина или, допустим, Симонова им ближе и трогают их гораздо сильнее, чем стихи Пушкина. Язык классической русской литературы XIX века непрозрачен для сегодняшних молодых людей, они говорят и думают на другом языке. Вот эта проблема непрозрачности, невнятности самого языка классики (кстати, не только литературной — но и музыкальной, но и художественной!) для современного школьника, как и для его учителя, я думаю, основная в преподавании литературы.