Знание-сила, 2005 № 12 (942) - [26]
Их штаммы подразделяются на двенадцать подтипов Н1—Н12 (по другой классификации, на 16 подтипов).
Олег Николаев
"Я тебя породил, тебя и убью!"
* Статья вторая. Начало см. № 11.
Российская школа уже не предъявляет Павлика Морозова как образец для восхищения и подражания, но гоголевский Тарас Бульба остается в школьной программе героем, который пожертвовал сыном ради победы государственности, как сказали бы сегодня.
Мы продолжаем воспроизводить систему ценностей, в которой государство стоит гораздо выше человеческой жизни и любви. Между тем и Гоголь писал в своей повести о другом, и сам сюжет сыноубийства воспринимался на протяжении всей российской истории весьма неоднозначно...
Апология Тарасова суда не так давно получила неожиданную и на первый взгляд весьма убедительную поддержку. И. Есаулов рассматривает казнь Тараса над Андрием как однозначно обусловленную эпическим миропорядком и эпическим характером самого героя, который "...делает вывод как отец, целиком принадлежащий этому миропорядку: "Я тебя породил, я тебя и убью!" В качестве аргумента И. Есаулов приводит, казалось бы, убедительнейший историко-культурный факт, который должен развеять все сомнения: в украинском фольклоре о расстреле изменника отцом говорится как об принятом виде казни. Он ссылается на работу А. И. Карпенко, однако "проверка" источников, которые приводит А.И. Карпенко (всего два), показывает нечто иное.
Один из текстов процитирую полностью: "Другому отцу вышла еще ужаснейшая доля: на него возложили собственноручно повесить на железный крюк, за ребро, собственного сына ("на гак зачепити"). Несчастный дрожал, плакал и не решался приняться за дело. "Прорежь тут, старая собака, да и надень на крюк!" — говорил ожесточенный сын-разбойник, указывая на свой бок: "Не умев учить змала добру, так катуй (казни) свое нарожденье!"
Паелик Морозов: дети доносите на родителей! Так поступают настоящие пионеры.
Как видим, родитель здесь вовсе не похож на "грозного судию"; окончательный моральный приговор не только самому себе, но и отцу выносит именно сын. Эта история — скорее, анекдот (в старом значении термина: рассказ о каком-либо замечательном происшествии). Типичное начало: "Другому отцу вышла еще ужаснейшая доля", типична финальная фраза сына-разбойника, выполняющая роль "пуанты". Но анекдот всегда рассказывает об аномалии, об исключительных событиях, людях, поступках, сказанных словах, а не об укорененных в традиции обычаях.
"Жестокий" казацкий анекдот открывает еще одну фань в коллизии суда отца над сыном — нравственная вина старшего поколения, причем в столь сокрушительной формулировке младшего. Казнь сына оборачивается судом над отцом: отец наказан за воспитание грешника необходимостью казнить собственное чадо.
Второй текст, приведенный А. Карпенко тоже как рассказ о принятом обычае, — народная христианская легенда. Во времена Мазепы перед судом громады предстают две девушки, которых шведы насильно продержали у себя неделю. Одну, умертвившую нажитого ребенка, громада прощает: "Вона на свит Божш поганой крови не пустыла"; вторую, Катрю, передают отцовскому суду. Отец, провозглашая абсолютную родительскую власть ("Свойму дитяти батько — моя сила, моя й воля!" — типологическое сходство с Тарасовой сакраментальной формулой более чем очевидно), закапывает дочь и ребенка живыми в землю. Далее рассказ разворачивается по законам легенды.
Отец, пожирающий своих детей - популярный мифологиичесний персонаж. Перед вами - самый знаменитый фонтан в Берне, Швейцария.
Отцовское "правосудие" оборачивается преступлением, на что указывают особые знаки: Кагфю долго не могут закопать, неведомая сила поднимает ее наверх; над погребенной заживо внезапно разыгрывается буря, из-под земли слышен плач. Обращение к вере не помогает отцу: "Давай хрестытьця — хресг не кладетця, давай молытця — слова не промолвить". Священник назначает семилетнюю епитимью, через три дня обезумевший отец умирает; земля не может принять грешника, пока его не заклял священник. Семь лет в день смерти Катри поднимается буря, и из ее могилы слышится мольба о прощении. Нравственный смысл легенды сосредоточен в словах священника: "Погано и ты, пане Мыроне, зробыв; аже ж не таккым грешникам ще гиршым, мылосердны Бог прошае". Понятно по тексту, что вершащий суд Мирон впадает в грех гордыни (первый из семи смертных грехов); казня дочь (совершившую измену не по своей воле), он посягает на Божью волю, присваивает себе право высшего суда. В легенде отчетливо видно столкновение эпической (с абсолютным противостоянием "своего" и "чужого") и христианской этики; прощение громадой другой девушки основано на эпических принципах (с точки зрения народного православия умерщвление младенца или аборт — один из великих грехов).
И. Репин. Иван Грозный и сын его Иван. 1882 - 85 гг.
Если мы допускаем сложность, противоречивость, парадоксальность художественных текстов авторов XIX века (как постепенно допустили советские литературоведы в отношении "Тараса Бульбы"), то народная культура остается для нас совокупностью однозначных смыслов, безоговорочных императивов, раз и навсегда найденных решений. Проблемы в фольклорных текстах, как считает большинство исследователей, возникают лишь как результат напластований различных эпох, а не позиции самого носителя традиции. Именно эта уверенность в простоте и однозначности народного мировоззрения позволила А. Карпенко вписать в казацкую традицию советские идеологемы,а И. Есауповустакой легкостью поверить в это. Думаю, что приведенные тексты позволили ощутить читателю напряжение "проблемных" полей народной культуры.
