Знание-сила, 2004 № 04 (922) - [42]

Тонкий слой краски на холсте медленно, день за днем становился судьбой моих друзей. Я видел, как это происходило. В моей же собственной судьбе место, которое у них было занято мольбертом, палитрой, тюбиками, мастихином, кистями, грунтовкой и всем, что ведет к красочному слою на нем, было устроено очень плохо. Я играл на гитаре, но пальцы не слушались. Писал слова, но они не были человеческими. Я хотел говорить, но был нем.

И тогда я понял, что должен серьезно заняться тем, что поддерживает душу в ее желании быть живой. Надо было пройти гуманитарную часть пути. Во всем, что касается эйдосов безлюдного мира, жизнь души была кое-как обустроена, помогало образование физика-теоретика. Но жизнь в Логосе вблизи от его ядра, где образы мира возникают в душе как персональные, не поддержанные именами, словно слепые мандельштамовские ласточки со срезанными крыльями, была обустроена плохо. Матвеева, Галич, Окуджава, Ким помогали, но не во всем. Надо было что-то делать.

Что, я не знал. Приобщение к чужому бессмысленно. Путешествия бесполезны. «Бесплодна и горька наука дальних странствий» — иллюзий на этот счет не было никогда. Мое было всегда со мной. О смене профессии нечего и думать, когда единственная профессия — собственная жизнь.

Что касается внутреннего, что-либо менять я не хотел. Все шло как надо. Что же касается внешнего, надо было убрать лишнее. Лишней была научная среда. Делая детерминапионный анализ, я поневоле вынужден был терпеть формы выхолощенной, бедной, вялотекущей и во многом бессмысленной жизни, которой живет научная среда. Хорошие люди. Но особого рода душевная слепота, иногда добродушная, иногда агрессивная, царит в мире современной науки. Теперь, когда с анализом правил все встало на свои места, я почувствовал, что буду преступником по отношению к себе и своей душе, если не освобожусь от того, что не нужно ни сердцу, ни уму.

События жизни непредсказуемы. Они кажутся случайными. Но из них лепится неслучайная жизнь. Что завтра, знать не могу. Но знаю, что случайности, становящиеся неслучайными, бывают разные. В стенах научного института одни, за кулисами театра другие. И я принял решение.

Осенью 1978 года я сжег мосты. Объявил, что уйду через два года, и точно назвал время — осень восьмидесятого. Сказал, пойду туда, где жизнь ближе к жизни. Шаталин среагировал сдержанно. Пройдет, мол, два года, там посмотрим. Остальные смотрели с любопытством: ну-ну...

Куда уйду, я не представлял. Был образ какого-то жизненного пространства, где события подчиняются воле художника, которому я доверяю в его амплуа (не обязательно — принимаю как свое).

Может, театр, может, киностудия, еще что-то. Моя роль была неопределенной. Со стороны это выглядело странно, ареально. Это не беспокоило. Я умею и люблю быть полезным людям, когда сами они и их дела мне симпатичны. Руки на месте, голова и сердце тоже. Хорошо бы найти работу, близкую к амплуа актера или музыканта. Но придется мыть полы, таскать ящики—тоже неплохо. Что угодно, лишь бы видеть, слышать, соотноситься с тем, что происходит. А там моя забота, как с этим обойтись. Я был готов на все.

Встреча

Предстояло от слов и мыслей перейти к делу. Это оказалось непросто. Время шло, срок приближался. И тогда явился персонаж. Не реальный человек, а персонаж по имени Отар Иоселиани. Он помог укрепиться в моем решении, планах и в конце концов исполнить их. Случилось это так.

Фильм «Жил певчий дрозд» я знал давно. Не любить его, по-моему, невозможно. А тут, словно по заказу, в кинотеатре «Тбилиси» целую неделю показывали фильмы Иоселиани. Я посмотрел все. Там были и «Певчий дрозд», и «Георгобистве» («Листопад» в русском приблизительном переводе), где жизнь вина, словно клеенка Пиросмани, где нарисованы судьбы людей. И «Пастораль», где трещины в грузинской культуре, выглядевшие в более ранних фильмах крокелюрами на старой живописи, приняли вид разрывов, возивших катастрофой (потом она и разразилась, Иоселиани все предвидел). Какие-то еще фильмы, не припомню.

Я посмотрел и понял, что пространство, подчиненное воле этого художника, то, которое мне нужно, чтобы решать свои проблемы.

Стал думать, что делать. Очевидно, надо было ехать в Тбилиси. Как? К кому? У меня никого там не было. Позвонил Юлику Киму, попросил поддержки. Я слышал, что у него в Грузии много друзей. Мы встретились в метро на Павелецкой. Он спросил, чего я хочу от Иоселиани. И вообще, зачем все это. Я стал говорить, что хочу изменить случайности, которые меня сопровождают. Под критическим взглядом Юлика слова жухли, все выглядело абстрактным умствованием. Он сказал, что Иоселиани как раз в Москве, на днях будет выступать в Доме ученых. Так я оказался на той «встрече кинорежиссера Отара Иоселиани со зрителями». Пошел туда с твердым намерением подойти и поговорить.

Внешне все действительно было как «встреча кинорежиссера» со зрителями, «разговор» с ними. Иоселиани говорил. Забыл что, помню обрывки и атмосферу: Люди из зала задавали вопросы. Иоселиани отвечал. Но ни встречи, ни разговора не было.

В конференц-зале ученого дома над головами людей взлетали их вопросы, как воздушные шары, надутые уплотненной пустотой. Они летели на сцену. Там сидел или стоял, не помню, Иоселиани. Некоторые шары он пропускал, они пролетали мимо. Некоторые брал в руки и прокалывал, или они сами лопались. Когда пустота, сжатая оболочкой, высвобождалась, раздавался хлопок. Пустота возвращалась во всеобщее ничто. Иоселиани пожимал плечами. Его спросили, что он любит. Он ответил: «Я люблю пить вино». Надо хотя бы немного знать Грузию, чтобы оценить этот ответ. Потом показали фильм «Пастораль».