Знание-сила, 2003 № 09 (915) - [33]
Сам Эйнштейн к своим — осознанным — заблуждениям относился... с пониманием. Когда однажды участник семинара напомнил Эйнштейну, что три недели назад тот утверждал нечто совсем другое, Эйнштейн ответил: «Вы думаете, Господу Богу есть дело до того, что я говорил три недели назад?!»
Быть может, и поэтому Эйнштейн воплощал для Сахарона дух новой физики. Американский физик Джон Уилер сказал о Сахарове: «Никогда прежде я не встречал столь масштабного человека, в котором так ошущался смиренный искатель истины» (напомню, что Уилер знал лично и Нильса Бора и Эйнштейна).
Это — о материале, из которого был сделан Андрей Сахаров, и о том драматическом материале, из которого создавалась теоретическая физика в XX веке, с ее опытом познания неосязаемого.
«Сегодня вопрос о том, есть ли противоречие между религией и наукой, весьма успешно разрешается именно верующими: для них это давно перестало быть проблемой. Внутреннее чувство, уж конечно, не станет вступать в спор с научными достижениями.
Наука — заслуга человечества, которую Бог, уж коль на то пошло, не собирается у него отнимать. Поэтому не совсем понятно, в чем тут, собственно, проблема: в том, что Сахаров посвятил себя науке, тайно веруя в присутствие в мире божественного начала, или же в том, что, будучи ученым высокого ранга, он его так не увидел? Оба вопроса, во всяком случае, совершенно бессмысленны. Верил Сахаров или нет и во что верил, если верил, почему это должно кого-то интересовать? Разве мало того, что он сделал, вполне обосновав тем самым свои настоящие убеждения?»
Физиков объединяет притяжение к общему объекту изучения — устройству мироздания. Но в остальном они люди как люди — весьма разные люди. Смотрят на мироздание с разных сторон, и смотрят по-разному. Одним вполне достаточно разобраться в устройстве какого-то конкретного уголка мироздания. Другие, даже решая конкретную задачу, думают об общей архитектуре грандиозного здания. То есть они различаются чувством целого — потребностью в целостной картине. В зависимости от состояния дел в физике, подобное чувство может и помогать, но может и мешать — коша, например, для целостной картины не хватает каких-то фундаментальных блоков, еще не давших о себе знать.
Какую же истину искал Сахаров? Нашел ли? И жгучий для биографа вопрос: как совместить недвусмысленно выраженное религиозное чувство и то, что он это чувство раскрыл столь скупо. Считанные слова в его «Воспоминаниях»: «...Я не могу представить себе Вселенную и человеческую жизнь без какого-то осмысляющего их начала, без источника духовной теплоты», лежащего вне материи и ее законов».
А ведь за несколько лет до появления этих слов он изложил свое «Credo» намного определеннее — в своем дневнике: «Для меня Бог— не управляющий миром, не творец мира или его законов, а гарант смысла бытия — смысла вопреки видимому бессмыслию. Диалог с Богом — молитва — главное во всех религиях, в прямом смысле для меня, по-вндимому, невозможен. В личное бессмертие я не верю».
С точки зрения любой традиционной религии это скорее «Non Credo», почти атеизм, но зато здесь явно фигурирует слово «Бог» и какая-то Его очень важная, хотя и не объясненная роль. В дневнике — для себя — незачем все подробно объяснять. Ясно, однако, что неожиданное признание Сахарова в «Воспоминаниях» — не случайный экспромт.
Два приведенных высказывания Сахарова даны и в хронологически неправильном порядке, и неправильно одинаковым шрифтом. Ведь первое — продуманное и предназначенное для публикации, а второе — более раннее — стало известно лишь потому, что Елена Боннэр, сохранив дневник мужа, познакомила биографа с соответствующими страницами. Быть может, она и пожалела потом — дневник пишется не для посторонних глаз, а понимание личных записей — дело непростое.
Что может сказать историк теоретической физики по поводу «теоретически непоследовательного» отношения Сахарова к религиозному миропониманию? Почему этот теоретик высказывался столь неопределенно вместо того, чтобы раскрыть и обосновать свое — «самое правильное» — мироощущение?
Ответы на эти вопросы автор попытался дать в статье «Основы научного паратеизма», публикуемой в следующем номере журнала.
Дела сердечные
Долгое время природа инфаркта была понятна. Учебники и справочники четко определяли: «Длительный и сильный спазм коронарной артерии ведет к сужению сосуда, замедлению тока крови в нем и образованию тромба». Из-за этого прекращается снабжение кровью миокарда (сердечной мышцы), и тот мертвеет.
Сердце было насосом, качавшим по трубам кровь. Трубы постепенно засорялись, на их стенки налипала грязь. Просвет одной из труб делался особенно узок. Наконец, ток крови прекращался, вся система замирала, наступал крах. Логично?
Правда, звучали иногда и другие голоса. Так, в конце XIX века немецкий патолог Рудольф Вирхов предположил, что инфаркту предшествует воспалительный процесс. Подобные мнения долго оставались не услышанными, пока в конце 1980-х годов финские ученые не обнаружили в стенках коронарных сосудов... бактерии Chlamydia pneumoniae — те самые бактерии, что вызывают воспаление легких. Возможно, атеросклерозом мы болеем по их вине, а инфаркт — это лишь следствие! Так родилась неожиданная гипотеза: инфаркт — инфекционная болезнь.
