Знание-сила, 2003 № 03 (909) - [5]
Одна из сторон этой проблемы – отсутствие в современной постсоветской России социальных и культурных элит. Больше того, «творческая» (или, шире, гуманитарная) интеллигенция, замещавшая их долгие годы, продолжает разлагаться и деградировать. Что такое лидер? Это человек, который выбирает путь сам и может помочь увидеть его другим.
Когда Платонов в «Городе Градове» говорит: все мы заместители, – это оно и есть: все мы и.о. И.о. героя, и.о. президента, и.о. лидера, и.о. руководителя партии, и.о. председателя парламента, в котором все голосуют, как в пионерском отряде.
В этом контексте и складывается ведущая, можно даже сказать, безальтернативная и монопольная роль массового телесмотрения в современном российском обществе…
ТВ создает собственный мир, который дублирует слабо развитые формы организации социальной жизни или компенсирует отсутствующие институты гражданского общества Доверие массмедиа (у российского населения все еще достаточно высокое) – оборотная сторона отчужденности людей от происходящего, их исключительно зрительской позиции в социальной реальности.
Итак, сложилась определенная социальная конструкция, исключительно похожая на конструкцию позднесоветского общества, на глазах распадавшегося в конце восьмидесятых. Повседневная жизнь, в которой все всех готовы обмануть, потому что нам надо жить, а жизнь устроена так, что без обмана, связей, знакомств, без того, чтобы сунуть в лапу, найти нужного человека – без этого не проживешь. К такой жизни страна приспособилась еще в славные времена Брежнева: в магазинах пустовато, но на столах куда больше, чем в магазинах. Над всем этим возвышается вертикаль власти, которая теперь уже выстроена в лице одного человека, и этому человеку готовы взять под козырек.
Но это не может быть вечно, это очень хрупкая конструкция. Отсюда такая озабоченность власти и ее первого человека тем, как его показывают.
Но ведь общество – не государство, не масса, не голосующие. Это сложно организованные группы людей, объединенные своими интересами, идеями, символами. Им интересно и важно заявлять, обсуждать, отстаивать то, чем они соединены, свои интересы с какими-то другими людьми, других интересов, которые не вызывают у них враждебных чувств, которых они хотели бы понять, с ними поспорить, отодвинуть от себя, придвинуть к себе, в чем-то согласиться, в чем-то нет. Этим и занято лучшее время на французском, например, телевидении, с которым я немного знаком. Каждый вечер вместо мыльных опер – ток-шоу, в которых представлено общество в его разнообразии и в столкновении мнений по самым «горячим» проблемам.
Чем более общество многогранно, многоголосо, интересно само себе, ориентировано на развитие, ставит перед собой высокие мерки (потребительские тоже – извините, буду есть, что хочу, – оттуда же пришли все эти идеи раздельного питания), тем более многогранным, многоголосым будет его телевидение. Не лопай, что дают, а выбирай в зависимости от того, какого типа человеком ты себя видишь. Там тоже много мусора и рекламы, правда, не столько, сколько у нас, у нас просто нечеловеческое количество. Но у нас подавляющее большинство телезрителей смотрят не больше шести, а в провинции часто вообще один-два канала, а в европейских странах давно уже число каналов зашкаливает за сотню или подбирается к этому числу.
Мы имеем дело с теми, кто не выбирает, а принимает. Выбор тут – ключевое слово. Человека формирует выбор; это предполагает, что у него есть какие-то осознанные ценности, на основе которых он и решает то или это. И может перевыбрать. И объединяется с другими в «мы», чтобы осуществить общий выбор. Это другое самоощущение человека, другое отношение к жизни, к обществу, к себе и другим людям.
Целый век, если не больше, наша история положила на то, чтобы разрушить в соотечественниках всякое представление об этом. Общество атомизировано. Я бы сказал так: сегодня у нас человек и общество – пескообразны, а ТВ – вода, которая позволяет придать песку хоть какую-то форму. Но вода высохла – и песок опять рассыпается…
Ничего нового захват заложников на Дубровке не породил, он позволил проявиться старым чувствам. И власть устраивают эти старые чувства, которые при случае можно мобилизовать.
По отношению к чеченцам это сложная смесь зависти, страха, личной для тебя опасности людей, которые связаны между собой таким типом солидарности, какой тебе самому никогда не видать. Ясное ощущение, что они могут соединиться и вместе сделать что-то такое, на что мы никогда ни при каких условиях не способны. Даже в условиях войны лагеря такого уровня сплоченности, такого единодушия, такой тесноты связей, такой обязательности отдачи всего себя друг за друга, за семью, род, народ нет и не было в России, думаю, никогда. А уж после того как прошел каток советской власти, когда в семьях доносили друг на друга, в квартирах соседи стучали, тут опыт не просто нежелательного другого, а враждебного другого, которого надо сжить со свету, выжить из квартиры. На протяжении нескольких поколений такой опыт не мог пройти бесследно. Такое отношение к чеченцам сложилось уже к началу 90-х годов. Первые криминальные разборки в Москве с участием чеченцев; первая, мягко говоря, неадекватная реакция градоначальника, начавшего выселять их из гостиниц, хватать на улицах при молчаливом согласии на это общества, и вплоть до настоящего момента, когда милиционер просто по расовому признаку из толпы выдергивает людей, и все остальные не удивляются. Первая чеченская война позволила этим чувствам проявиться.
