Это похоже на попытку компенсировать некую утрату: ну нет у меня ни высокой должности, ни высокого образования, ни особого благополучия – так по крайней мере семья хорошая, друзьи верные, на здоровье не жалуюсь, тоже не всякий похвастается, так что можно счесть успехом…
Л. Гудков видит за такими ответами общество, в котором «подавлены импульсы личного достижения». Ему в следующем номере бюллетеня вторит Б. Дубин: «В «классическом» советском, а во многом и в современном российском социуме… связь между индивидуальным усилием и его совокупным коллективным результатом, принципиальная для устойчивости и вместе с тем для динамизма социальной системы, серьезно нарушена и деформирована. Один из результатов этого разрыва – массовая привычка к опеке сверху при одновременном понимании, что сколько-нибудь твердо рассчитывать на нее не приходится».
И действительно: из опрошенных в 1998 году 75 процентов заявили, что, добиваясь успеха, они могут рассчитывать только на себя: но вместе с тем в другом опросе 64 процента связали свое благополучие не с личными усилиями, а со справедливым устройством общества. «Фактически лишь среди учащейся молодежи доля тех, кто видит источник благополучия в собственных усилиях, превышает долю тех, кто рассчитывает на общество».
Вера человека в свои силы и его стремление к личному успеху в классическом его понимании создают главный резерв современного общества западного типа, резерв, по сути, неисчерпаемый, обеспечивающий его развитие и процветание. Похоже, именно в самом юном поколении мы впервые получаем такой резерв.
Но возможна и совсем иная интерпретация тех же данных: учащиеся еще не столкнулись с грубой российской реальностью, в которой 60 процентов работающих заняты простым, некватифииированным трудом, зарплата не слишком зависит от ваших личных усилий (только 15 процентов опрошенных отмечают связь между ними, остальные ее отрицают), карьера требует не только, часто и не столько квалификации, образования, инициативы и работоспособности, сколько иных, менее приятных качеств… Возможно, с возрастом и, главное, с опытом молодые не общество сдвинут, а сдвинутся сами, начнут семью, друзей и здоровье пенить выше любого успеха; хуже того, их и назовут успехом.
А может, все-таки у них хватит сил, чтобы переломить ситуацию?
РЕПЛИКА С СЕМИНАРА
Игорь Яковенко
Мы больны пространственным кретинизмом
По крайней мере, так считает Владимир Каганский, выступавший недавно с докладом на заседании Научного совета по комплексной проблеме «История мировой кулыуры» РАН (комиссия «Теоретические проблемы изучения истории культуры»). Его доклад назывался «Центр – периферия – граница. Зоны и позиции культурного пространства», и говорил он о том, что российская географическая и культурологическая науки пространственно невменяемы.
Действительно, они видят только два культурно-географических типа пространства: центр и периферию. Между тем даже если говорить только о базовых типах, то их никак не меньше четырех: к центру и периферии необходимо прибавить как минимум провинцию и границу. В разных сочетаниях получается не менее шестнадцати вариантов.
Такая слепота к пространству у нас не случайна. Она вообще характерна для нашей культуры и проявляется во всем, далеко не только в трудах географов и культурологов. Обратите внимание, как дробно устроено пространство западных государств: сначала мое село или мой город – потом ареалы крупных промышленных и культурных центров – потом всякие графства, земли, провинции, департаменты – потом столица. У нас все проще: вот тут кончается мой дом, мой огород – потом идет дикое поле, обозначаемое сразу по-крупному. Сибирь, например, или Урал, – потом где-то там, за этим диким полем, есть некий Центр, от которого идет управляющее излучение. Сравните географическую карту нашей страны и хотя бы Франции – вы увидите, насколько на французской карте больше всяких географических названий…
Вся российская провинция имеет довольно слабые связи внутри себя, связи горизонтальные – все ориентировано на Центр; это – характерная черта не провинции, а приграничья, глубокой глухой окраины.
Советская власть вообще практически уничтожила провинцию, превратив ее в периферию. До революции российская провинция была во многом самодостаточной, замкнутой на себя. На этом пространстве местной жизни, где рождалось самоуправление, появлялись ростки гражданского общества. А периферия аморфна, внутренне слабо организована, функционирует только под внешним управлением.
На Западе доминирует провинция: не столица, сколь бы мощным ни было ее влияние, а именно провинция. У нас доминирует периферия. Мы умудряемся создать ее даже внутри Москвы: спальные районы столицы, где не живут, а только ночуют, – типичная периферия.
Рыночная экономика требует дробного пространства: оно естественно членится на зоны, где лучше производить то-то, покупать то-то, продавать то-то. Наш географ не может объяснить метания по стране современных челноков – нет адекватного языка описания. Да и всякое усложнение жизни увеличивает дробность пространства.
Я думаю, возможно, российское сознание не любит дробить пространство в какой-то степени потому, что земля – нечто сакральное, то есть дроблению не подлежащее. Мы вообще дробить не слишком любим, тяготеем к синкретичности, синтезу.
