Напряженный лиризм, личностная интонация, страстная эмоциональность, суггестивность, яркая образность «Заката Европы» – именно отсюда: это пережито всем существом. И не потому, что-де это индивидуальная биография Шпенглера, высказанная в образах культур, а как раз потому, что это намного превосходит любую индивидуальную биографию. Шпенглер вел речь об уделе человеческом – о том, чего нельзя высказать в логической, тем более в логически непротиворечивой форме: это предшествует логике.
Именно поэтому и критика ученых- профессионалов, и восхищения эстетов били и бьют мимо цели. «Закат Европы» – не научное суждение и не эстетический акт. Это суждение и акт экзистенциальные.
От «эстетизма» у него, в сущности, только одно: чувство целого, которое предшествует всем деталям, в которых выговаривается, и способно остаться верным, даже если все детали окажутся ложными.
В «Закате Европы» европейский разум заглянул за свои пределы: за пределы того культурного мира, который был его условием, казалось – им самим. Это – жертвоприношение европейского разума, оказавшееся необходимым для того, чтобы он продолжал оставаться самим собой.
Интересно, Арнольд Тойнби – первый, кто еше при жизни Шпенглера поставил разработку его идей о множественности культурных миров и их внутреннем структурном единстве на строго научную основу, немедленно дополнил представление о несомненном «кризисе» «цивилизации западного христианства» мыслью о том, что печального ее конца можно избежать: например, «единением в духе» посредством приобщения к экуменической религии. Независимо от степени реалистичности проекта, все было принято.
Даже если это – иллюзия, она, видимо, принадлежит к числу жизненно необходимых. Для роста и выживания человека иллюзии ничуть не менее необходимы, чем ясное и беспощадное видение. Более того, у них даже своя правда. Случай Шпенглера – один из тех, что дает возможность над этим задуматься.
Судьба же идеи «конца культуры» оказалась парадоксальной. Она была ассимилирована европейской культурой и из острого, до невыносимости, экзистенциального переживания превратилась в одну из устойчивых тем культуры, определяющих ее лицо, в топос со своей топографией. Она стала даже едва ли не обшим местом. Превратившись некогда из источника в реку, она теперь может стать плотиной, препятствующей пониманию и чувствованию живых ситуаций. Следовательно, она обречена на преодоление.
…Между прочим: раз идея-интуиция принципиальной неподвластности человеку судьбы, принципиальной ограниченности даже самых больших человеческих возможностей, столь непопулярная по самому своему типу у европейцев, оказалась вытесненной на периферию «культурного зрения», ей неизбежно придется стать предметом внимания и переживания в нашу эпоху с ее пересмотром «классического» деления культуры на периферийные и центральные области, с ее обостренным вниманием к бывшим окраинам. Мы еще к этому вернемся.
ОБ ЭВОЛЮЦИИ СУЩЕСТВ И ПРЕДСТАВЛЕНИЙ
Кирилл Ефремов
Три измерения человеческой природы
«АЬ ovo usque ad mala».
Человек и Энергия
Позволь, тебе нарву я диких
яблок…
Нарою сладких земляных орехов…
Я гнезда соек покажу тебе…
Я научу тебя ловить силками
Мартышек юрких… Я тебе
достану
Птенцов с отвесных скал…
Пойдем за мной!
Калибан
Продолжая разговор[* Продолжение. Начало – в № 4 «Знание – сила» за 1999 год.] о нашей собственной природе, рассмотрим три «измерения» феномена человека – Пространство, Время и Энергию. Эти «слоны» возносят наш вил на недосягаемую высоту. Начнем с энергии, которую все организмы черпают из источников пропитания.
Слабость, породившая могущество. Человек за счет эволюции способов добычи «хлеба насущного» превратился из скромного тропического вида в биосферного сверхконкурента. Но достигнуть этих высот он смог именно из-за своей «слабости». Среди аппаратов по добыванию пищи – клыков, щипцов, наждачных языков и четырехкамерных желудков, «детские» челюсти человека занимают невысокое место. Изменение облика в нашем роду вплоть до последних тысячелетий сопровождалось упрощением именно «жующих» приспособлений.
Животные в природе склонны приспосабливаться к определенному виду пищи – едят, скажем, только листья или только муравьев. Чем сложнее экосистема, тем глубже такая специализация. У млекопитающих она часто преувеличивается: мало кто знает, что олени ловят мышей и едят рыбу, а волки любят яблоки, арбузы и саранчу. Среди всех приматов предки человека были самыми всеядными. Помимо растений, они добывали богатую белком пишу охотой, ловлей насекомых и некрофагией.
Каждый из этих источников заставлял предков использовать инструменты. что большая редкость среди животных. Почти все они берут пищу ртом, только слоны и приматы пользуются манипулятором. Но даже мелкая живность на юге колет, кусает и прыскает ядом. Поэтому обезьяны берегут руки и вначале прихлопывают добычу палкой. Палочкой они часто трогают и неприятного собеседника, например, того служителя зоопарка, который верещит, если его обнимают. Затем палочку нюхают, и становится ясно, кто перед ними. Другой способ лишить добычу опасных свойств – «растереть» ее по земле. Дорогие лакомства будут сперва размазаны обезьянкой по полу, и только затем она их слижет. Это одна из предпосылок «страсти» к размазыванию красящих веществ, характерной для всех приматов. Кстати, цветными мелками они сначала рисуют, а затем их съедают. У человека «страсть» эта разрослась до искусства рисовать или преврашать собственное тело в картину или даже в торт.
