Знание-сила, 1998 № 02 (848) - [48]

В советской России с некоторых пор существовала возможность работать на одном месте, а подзаработать на другом. Можно было «халтурить» постоянно и «подхалтуривать» временно. Что, собственно, это означало с экономической точки зрения? Одной рукой осуждая тех, кто гнался «за длинным рублем» (большим заработком при социализме интересоваться не полагается), другой рукой государство открывало им дорогу и вроде бы шло навстречу. Парадокс разрешается просто: при существовавшей крайне низкой производительности труда у того же государства просто не было иного выбора, как косвенно удлинить рабочий день. Государство лавировало, но само лавирование было вынужденным. А гражданам тоже надо было изворачиваться: как заработать хорошие деньги при наших мизерных ставках, если не работать на двух работах? Хочешь жить — умей вертеться.

Еще одно и очень немаловажное.

В русском (советском) мире различают работу для души и работу просто. Вторую не любят. Первое же словосочетание употребляется в тех случаях, где надо сказать «призвание». Обычно обе работы ни в чем не пересекались. Обыкновенно мы занимались не тем, чем интересовались и к чему чувствовали склонность. Получалась своеобразная ситуация: каждый второй в СССР работает не по специальности, подхалтуривает где-то еще (и тоже без интереса), а для души, по призванию занимается чем-то третьим в нерабочее время. Откуда же взяться качеству?

Рисунки Е. Садовниковой

Чернуха. Близко и к «страшилке», и к «негативу» (см.) Усиленная ужасом в тысячу раз изнанка.

В мире, который анализируется, есть следы оптической поляризации. Вопреки общему мнению, этот мир не чернобелый, а черно-розовый. На одном Полюсе — оптимистические мечты, позволяющие даже на нашу реальность посмотреть с восторгом, розовые очки. На другом полюсе — абсолютная чернота, чернуха. Посредине — ни то, ни се, не вызывающее в русско-советском сознании никаких добрых чувств (см. «серость»).

Причем черный полюс сопоставим или даже превосходит по активности и напряжению розовый. В нем не наблюдается никакой апатичности и депрессивности. Нельзя сказать, что на розовой стороне — энергия, а на черной — пустота. Русская чернуха сильна, самостийна, самобытна и самодостаточна. У нее есть свой стиль и способ самовыражения, она абсолютно не похожа на так называемую беспросветность общеевропейского типа, норовящую покончить с собой от отчаяния. Чернуха если и хочет прервать чью-то жизнь, то не свою — чужую. Поэтому вскоре чернуха обозначила собой особый вид информации, слухов (катастрофы, зверские убийства, отвратительные подробности), а некий отдельный регистр искусства — часть кино и литературы, эксплуатирующая чернуху,— тоже стал называться этим именем.

Россия любит чернуху, но не меньше любит ее ругать, сетуя на засилье чернухи в СМИ. Но сетуя на нее, ее же и смакуют. Оптимизм понимается как простой недостаток информации, а жизнь в действительности устроена по-черному.

Так, некоторые объясняют генезис постперестроечной чернухи следующим образом. У русской литературы есть давнее тяготение к реализму, но полный реализм в советское время был невозможен из-за цензуры. Когда цензура пала, реализм и правда искусства возобладали, получилось, мол, то, что получилось. (Читай: чернуха — перманентная норма.) В этом есть известная доля самолюбования. Как у Н. Гоголя: «Ты полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит!» •

РАКУРС

Ирина Прусс

Анекдот умер? Да здравствует анекдот!

Один из показателей тихого умирания жанра — вдруг возбудившийся интерес к нему множества исследователей: выпускаются академические (и просто для чтения в транспорте) сборники анекдотов с солидными комментариями и без оных, одна научная статья на эту тему сменяет другую, рассматриваются лингвистические, психологические, социологические их характеристики, умами разных специалистов создается общая теория анекдота и изучаются его место и функции в русской культуре. Выходят уже и книги, посвященные сему не оставляющему равнодушным русского человека предмету; из самых последних — книга А. В. Дмитриева «Социология юмора. Очерки». Обычно такая ученая суета происходит вокруг объекта, который недавно приобрел некую стабильность, «статуарность» и потому стал более удобен для изучения, но менее жизнеспособен.

А ведь еще недавно способность порождать именно такую точную, хлесткую, искрометную реакцию на важнейшие события была вполне заслуженным (в отличие от многих других) поводом для национальной гордости великороссов. Я это осознала, когда мой друг чех поделился со мной своей печалью: у них очень мало своих шуток («втипов»), не умеют их придумывать, импортируют из СССР. И тут же рассказал «шутку» о генеральном секретаре Гусаке, которого случайно в Москве подключили не к той компьютерной программе; вместо того, чтобы открывать очередной партийный пленум, он стал ползать по площади и, воображая себя луноходом, собирать камни. Смешно? Сейчас мне не кажется, что очень уж смешно, но тогда, помню, мы смеялись долго и самозабвенно.

Кстати, А. Дмитриев объясняет это вполне научно, опираясь на разные теории разных отраслей знаний. С психологической точки зрения, говорят исследователи, юмор — одна из форм завуалированной или переключенной агрессии, вместо ненависти к дуракам юмор позволяет ощутить превосходство над ними, юмор абсурда выступает против общепринятой логики и заведенного порядка, в то же время не нарушая их. Одни зарубежные авторы приравнивают юмор анекдотов к искусству, другие — к алкоголю, но никто из них не оспаривает его способность предупреждать и ослаблять межличностные и межгрупповые конфликты. Так что чехи, хохоча над нами придуманным анекдотом о Гусаке и дистанционном управлении из Москвы, явно «сбрасывали» свою агрессию против нами же заведенных порядков, впрочем, не нарушая их. С тех пор как за анекдоты перестали сажать, таким же комфортным образом «сбрасывало» агрессию против режима население шестой части суши.