При малейшей возможности люди стараются вернуться к привычным повседневным практикам, вытесняя смерть «на поля». Например, герой наш описывает вечеринку, которая проходила под вой тревоги 24 марта 1943 года. На тревогу не обращали внимания. Сидели до трех часов ночи, пели старинные романсы под гитару, слушали патефон и чтение рассказа Чехова- Летом того же года люди пытались привычно отдыхать: «Сегодня в Озерках было немноголюдно. Не было обыкновенного для мирных Озерков людского оживления. Но отдыхающие были. Несколько групп, парочек и одиночек, любителей загородных поездок. Одни забавлялись мячами, другие развлекались патефоном, третьи, обнажив свое тело, — загорали. Четвертые прогуливались и лишь единицы купались...» (27 июня 1943 года).
Интересно— Но Меня больше всего привлекал сам человек, пишущий дневник.
«Народный архив» — уникальное собрате человеческих документов. Рассказ о нем вы прочтете в следующем номере журнала.
Игры чтения
Современная семиотика утверждает, что текст создается чтением. Прочитать дневник можно совершенно по-разному. Я прежде всего стала разбивать прочитанное по рубрикам, по темам. Из каждой рубрики вставал свой человеческий образ; как будто разные люди, но человек-то один...
Образ номер один — театрал и любитель кино и чтения. Начинаю я с него не случайно, ибо добрая половина дневника связана с театром. Наш герой в тяжелые дни блокады ходил на «зрелищные мероприятия» не реже чем раз в неделю (специально подсчитала). И даже в воспоминании о мирной жизни тут же возникает театр. Вот запись от 15 августа 1942 года:
«День авиации. Был в Новой деревне. И вспомнился этот день предыдущих лет, когда здесь собирался почти весь Ленинград на праздник авиации... Коломяжная улица, на которой я жил, кишмя кишела народом... Печальным выглядит уголок, в котором я прожил с семьей свыше пяти лет... Заросли высокой травой тропинки к домику... Вспомнилась знакомая родная картина. Вот тут, под тенистыми деревьями, на густой траве в часы досуга я частенько отдыхал с книгой или газетами, одновременно слушал радио, выставив на подоконник репродуктор. Бывало уснеш. Подбежит еще совсем малюсенький Сереженька, разбудит и уже не даст больше спать.
Вот стоял на том месте, где Часто отдыхал под окнами своей комнатушке, казалось, вот сейчас откроется окно и моя супруга позовет:
— Коля иди обедать, в театр опоздаем...»
Контекст свидетельствует, что вспоминает наш герой 1935—1936 годы.
В письме жене (в записи от 22 ноября 1941 года) он приводит репертуар театров, филармонии, сообщает об очередях на фильм «Маскарад», о том, что билеты в театр раскупаются заранее. Как о событии рассказывает о кино, показанном после партийного собрания:
«...На собрании после доклада нам показали семь выпусков кинохроники «На защиту Москвы» и музыкальную кинокомедию «Свинарка и пастух».
Сюжет фильма очень простой, но фильм смотрится с большим удовольствием Много жизни, красоты и музыки в этом фильме. Я с упоением слушал музыку, любуясь прекрасными снимками природы лесного Севера и высоких гор Кавказа, с ручейками наступающей красавицы весны, с бурными потоками вод падающих водопадов, увлеченный игрой актеров.
Всесоюзная сельскохозяйственная выставка — прекрасный сказочный город, мирный колхозный труд, богатая колхозноя жизнь, изобилие продуктов, счастливая радостная жизнь!.. Как все это теперь, сегодня, на фоне суровых дней отечественной войны, переживаемых трудностей и лишений, резко кажется еще более прекрасным, сказочным, дорогим и даже далеким. Посмотрев этот фильм, скажешь: «Ради такой жизни, жизни, полной творческого труда, радости и счастья, теперь не только еще крепче подтянет ремень, еще сильнее напряжет силы, еще тверже сохранит выдержку, чтобы преодолеть трудности, пережить лишения и победить! По если потребуется, и жизнь стдаш» (запись от 23 февраля 1942 года). Кино воплощает поле желания, то, чего в жизни нет...
15 марта 1942 года он с радостью записывает: «Возобновили наконец-то работу два кинотеатра: «Молодежный» и «Колосс». С пятого марта работает театр музыкальной комедии в помещении театра имени Пушкина (в «Александринке»). Сегодня оперетта «Любовь моряка». Ни одного билета в кассе. У театра огромная толпа жаждущих попасть на постановку. Тут не только молодежь, а люди средних лет, пожилые и даже старички и старушки, закутанные в старомодные саки, шапках-шалях, с муфтами и палочками. Не дай бог если кто объявит, что у него лишний билет. Достаточно заикнуться так всей оравой, давя друг друга, точно голодные, на хлеб набрасываются, готовые с руками вырвать билет, совершенно не спрашивая о стоимости...»
Словом, театр, зрелища он беззаветно любит.
Другой образ — человек, который вместе со всеми нес блокадные тяготы, голодал и холодал. Человек, в тело которого прочно встроен прошлый опыт голода. Горестно размышляя об известии, что иждивенческая норма снижена до ста пятидесяти граммов, он вспоминает: «Трудно! Это верно. Было время, когда на «осьмушки» хлеба жили, а было, что я неделями не только не ел, но не видел хлеба» (20 ноября 1941 года). У него явно была нелегкая молодость. К декабрю 1941 года он перестает узнавать свое тело: «Даже сомнение взяло: «Мое-ли это тело или мне его кто подменил?! Ноги и кисти рук точно у ребенка, который еще растет, вытягивается, тоненькие, живот провалился. Ребра чуть не наружу вылезли». Всю жизнь он болеет. «И каких только болезней я не испытал за свою жизнь! Подумать только. Несколько раз болел воспалением легких во всех видах.., дошел до туберкулеза последней стадии.
