Знамя жизни - [6]

— Запиши, Маня, или запомни, — говорила Марина Николаевна, подробно рассказав, как надо ехать в Рощенскую.

— А я и без запоминаний дорогу найду, у шофёров вся география в точном зрении, — весело ответила Маня, а маленькие её глаза смеялись без всякой видимой причины. — Помчимся напрямки.

У Марины Николаевны было время заехать в Сухую Буйволу и час-два побыть дома, пообедать с мужем, но она не заехала и наскоро перекусила в столовке сельпо. Не могла понять, почему с того дня, как в её доме побывал Сергей Тутаринов, она старалась как можно реже видеться с Зиновием Еюкиным и была рада переходу на работу в Журавку.

Ей и сегодня не хотелось встречаться с мужем, ни обедать вдвоём, ни тем более разговаривать с ним всё о том же: о спокойной жизни, в которой нет ни споров, ни волнений… «С ним мне и скучно и грустно, а ведь всё ж было по-иному, — думала она. — Прочитает записку, пусть себе думает, что я уехала в Ставрополь — ему-то всё равно…»

Во второй половине дня ГАЗ-67 с двумя женщинами—одна, в заячьей шапке-ушанке и в ватной стёганке, сидела за рулём, другая, в тёмно-синем пальто, повязанная белой шалью, рядом, — выскочил из Журавки и запрыгал по степи. «И ему всё равно, и мне тоже», — думала Марина Николаевна, когда газик, живо перепрыгнув бугорки на только что перепаханной дороге, помчался напрямик через гору. Маня смотрела вперёд, и её, теперь уже злые и колючие глаза так и впились в просёлочную, узкую и неровную дорогу.

Марина Николаевна мечтательно смотрела на блёкло-жёлтые осенние поля, на безрадостные балки, на скучные своим серым видом курганы и как-то по-особенному остро сознавала, что Зиновий Еюкин — это далеко не тот, кто ей был нужен, что в этом вялом человеке, любящем жизнь тихую, без волнений и тревог, нет ни того тепла, о котором она так много мечтала, ни того света, которого ей так не хватало в личной жизни… После того, как она стала работать в районе, отношения с мужем ей напоминали красивую на вид верёвку, но свитую из плохого, не цельного волокна, и эта верёвка, как только её слегка потянули, начала раскручиваться и расползаться…

Марина Николаевна думала о том, что хотя та верёвка и расползается, но не скоро оборвётся, — где-то там, в самых далёких тайниках сердца, приютился Еюкин; может быть, поэтому временами она питает к нему не то, чтобы любовь, а какую-то странную жалость: так бывает жалко человека, который попал в беду случайно, по своей же глупости. «Он в беде, а мне больно — отчего? — мысленно спрашивала она себя и не находила ответа. — Плохо, что я раньше, в молодости, не знала жизни писателей — может, они все такие и всем жёнам с ними так трудно?..» И опять нет ответа.

Она подняла усталую голову, ощущая боль в висках, нерадостно посмотрела на вечеревшую степь. Кубань прорезала белой полосой красные кущи леса. Там щедро пламенел закат — нет, не такой, совсем не такой, какой бывает в степи за Журавкой. На фоне багрового пламени была видна укрытая жёлтой шалью садов казачья станица.

«Должно быть, Рощенская», — подумала Марина Николаевна.

— Вот мы и не заблудились, — сказала Маня. — Марина Николаевна, отчего вы такая грустная да молчаливая. Всю дорогу не сказали мне ни словечка…

— Нездоровится, Маня…

— В дороге это плохо.

Въезжая в Рощенскую, Марина Николаевна думала, что встреча и знакомство с Татьяной Нецветовой, как это обычно бывает, произойдут в райкоме, — журавская гостья войдёт в кабинет, а из-за стола ей навстречу выйдет женщина высокого роста, с волевым неулыбающимся лицом, посмотрит изучающе строго и скажет:

— Прибыли? Прошу ваши документы…

Случилось же всё не так, как думалось… В райкоме Нецветовой не было. Самойлову встретила молодая и миловидная на вид женщина, назвавшая себя дежурной.

— Ой, это вы, — сказала она нараспев, — Из Журавки! А Татьяна Николаевна давно вас поджидает — просила к себе… Я вас провожу. Татьяна Николаевна живёт в том доме, где жил Николай Петрович Кондратьев, а после Сергей Тимофеевич. Не знаете?.. Тут близко.

Они шли по узкому тротуару, обсаженному деревьями и усыпанному листьями, завернули за угол, — Марина Николаевна думала: «Она тоже Николаевна… Это мы, как сёстры… Только кто же из нас — сестра старшая…»

Марина Николаевна вошла в освещённую веранду. В открытых, ведущих в комнату дверях стояла невысокая, статная женщина в белом, с синей каймой, переднике и держала на руках белоголового ребёнка, который, увидев Марину Николаевну, тянулся к ней ручонками… Лицо у женщины было усталое, светло-серые с голубизной глаза смотрели приветливо, а на голове две косы цвета переспелой овсяной соломы были туго заплетёны и уложены высоким гребнем…

— Здравствуйте, Марина Николаевна! — сказала она низким грудным голосом, подавая руку, а другой сильнее прижимая к груди ребёнка. — Сергей Тимофеевич звонил из Ставрополя. Мы весь день ждали… Проходите.

— Я очень рада с вами познакомиться, — сказала Марина Николаевна и тут же, с чисто женским проворством успела заметить, что годовалый ребёнок — наверное девочка, похож на мать, что её «сестра», конечно же, моложе и намного. — Только признаться, Татьяна Николаевна, такой я вас не представляла…