Знамя жизни - [3]

— Послушай, Ирина, туман туманом, а ты женщина замужняя.

— Так что ж из того? — Ирина улыбнулась, но опять нехотя, через силу. — Что я замужняя — это не секрет.

— А раз не секрет, так и не позволяй себя подвозить… у тебя есть свой подвозчик — его и знай. А то подвезёт раз, второй, а потом в глаза станет этаким селезнем засматривать… Этот Крамарёв — здоровило, он-то, вижу, себе на уме…

— К чему всё это, мамо? Я же не маленькая, и мне просто смешно… Ложились бы вы спать, а я подожду Сергея.

— Смешного тут, дочка, мало… Вчера пожаловал ко мне тот извозчик. Конечно, говорит, что не ко мне, а к Сергею…

— И верно. К Сергею у него было дело — жалоба на сухо-буйволинцев. У них же сечение проводов такое, что мы не можем подавать энергию… Нагрузка никуда не годится.

— Не знаю, дочка, сечение или присечение, а только почему твой любезный начальник как попросил чаю, так и начал заводить ласковые речи… Вздыхал и на жизнь жаловался. — Марфа Игнатьевна умолкла, взяла стакан и начала вытирать полотенцем, делая это так поспешно и старательно, точно говоря: я бы ушла спать и не стала бы говорить тебе о Крамарёве, да вот надо же вытереть стакан. — Я, говорит, Марфа Игнатьевна, сильно несчастный в личной жизни… Женился, да ошибочно… Известно дело — все мужчины мучениками прикидываются, когда им в этом есть выгода…

— А я-то тут при чём?

— А при том, что Крамарёв увидал на стенке твою карточку — вот эту, ещё девичью…

Долго смотрел на неё такими… туманными глазами, а потом и говорит: счастливый Сергей Тимофеевич, мне бы такую жену…

— Значит, смотрел туманными глазами? — смеясь, спросила Ирина. — А какие же это — туманные глаза? Страшные? И скажете такое, мамо… Идите, идите спать… Уже поздно.

Марфа Игнатьевна поставила стакан, ушла в свою комнату, оставила дверь открытой и ещё долго бурчала, точно с кем-то разговаривая вполголоса. Ирина тихонько, как бы случайно, прикрыла дверь, потом сняла со стенки лохматое полотенце и старательно укутала им горячий чайник, — пусть так и стоит до прихода Сергея. Сама села у окна и, поставив локти на подоконник, с грустью смотрела в матово-чёрное стекло, как в зеркало.

С наружной стороны стекло было как бы залито блестящим тёмным лаком, и в глубине его Ирина видела свою плохо причёсанную голову, руки, подбородок, лежавший в ладонях, большие как будто чужие глаза…

Ирина думала о том, что вот уже пошёл второй месяц, как она с детьми приехала в Журавку, а трудно, оказывается, привыкнуть и к новому месту, и к новым людям.

Кажется, и работа у неё по душе, и директор гидростанции ценит её, даже даёт лошадей, чтобы ездить в Журавку, а на сердце неспокойно. Ирина хорошо понимала, что её приезд в это ставропольское село связан с той необходимостью, которая заставила Сергея покинуть родное верховье Кубани и уехать в Журавку, — не могла же Ирина с детьми оставаться в Рощенской, когда муж — в Журавке. Казалось, такую азбучную истину легко было не только понять, но и не думать уже ни о Рощенской, ни об Усть-Невинской, а Ирина не могла. Она терялась в догадках: почему ей трудно было привыкнуть к Журавке? Может, причиной было то, что здесь, в Журавке, ей сказали, что Сергей был ночью на мосту с какой-то Лушей, — впервые в жизни Ирина почувствовала, как горька и как мучительна — нет, не ревность, а женская обида на мужа.

А случилось это так. Мария Филипповна Дедюхина и Оленька Кумшакова сочли своим долгом сразу же познакомиться с женой нового секретаря райкома и не преминули явиться в дом Тутариновых. Часа два они говорили о том, о сём, о чём обычно говорят женщины, когда они ещё не знакомы близко. Мария Филипповна первая перешла на «ты» и, ласково глядя на Ирину, покровительственно сказала:

— Милая, Ирина Ивановна, или позволь проще — Иринушка! Мы с Оленькой так рады, что ты приехала в Журавку, так рады… Если тебе нужна какая помощь или дружеский совет — пожалуйста, мы с Оленькой, как старожилы здешние, всегда охотно тебе поможем…

Прощаясь, новые подруги не утерпели и под строжайшим секретом сообщили Ирине о том, кого видел шофёр «Заготзерно» ночью на журавском мосту… Ирина так быстро и так сильно покраснела, точно её кто-то неожиданно и грубо ударил по щекам. Трудно ей было промолчать. Она сжала за спиной кулаки, до крови закусила губу и ничего не сказала… Мария Филипповна, пожимая руку Ирине, подумала: «Закипела… Ничего, дорогая, крепись…»

Оленька вернулась от калитки и, заговорщически блестя постоянно смеющимися глазами, сказала на ухо: «Мужу — ни, ни, ни…» Насторожённо подняла красивую бровь, помолчала и ушла. И Оленька с её смеющимися глазами, и Мария Филипповна с её ласковым голосом стали так противны, а сказанные шёпотом слова: «Мужу — ни, ни, ни…» так обидны, что у Ирины по щекам покатились две крупные слезы, а в груди что-то сбилось в твёрдый комок, который ныл и ныл, болел и болел…

Хотя в тот же вечер, даже не подумав о предупреждении Оленьки, Ирина подробно рассказала Сергею о приходе женщин и о том, что они поведали ей под строжайшим секретом; хотя по весёлым глазам, по улыбающемуся лицу мужа она видела, что всё это — сплетни и что забыть о них нужно теперь же и никогда уже не вспоминать; хотя она, повеселев и успокоившись, смеялась, когда узнала от мужа, и кто такая Луша и как Сергей пришёл вечером к рисоводу Михайличенко, а потом с его племянницей ночью возвращался в Журавку, — и всё же и после этого крохотный кусочек той же ноющей боли так и застрял где-то в груди, да и не только застрял, а как будто что-то там прожёг, — так горящая искорка, падая на шёлковую ткань, оставляет на ней тёмный след…