Знамя на холме - [13]

— А не забоишься? — спросил он.

— Ладно, — сказала Шура. — Говорю — достану…

— Ну да, ты большая… А я вот чего имею, — сказал мальчик, полез в карман и вынул оттуда длинный сверток. Он развернул чистую полотняную тряпочку и показал Шуре нож с волнообразным источившимся лезвием и деревянным черенком. — Вот… острый, — сказал Степан. Подбородок его вздрагивал, и на испуганном лице появилось странное, рассеянное выражение. — Как фрицы опять придут, я им суну… Ей-богу суну.

— И некому тебя взять отсюда? — спросила Шура.

— А кому?.. На деревне только я остался… — Степан завернул нож в тряпочку и положил в карман. — В Песках дядя жил, так теперь там одни головешки, и людей нету… Кругом пропащее царство. В город итти — далеко. Ребята меня подвезти хотели, да, может, и там ничего нету. Рассказывал тут один — фрицы город с самолетов пожгли. Пусто место…

Степан говорил без волнения, как о вещах, хорошо всем известных.

— Я в подпол залезу, как придут, — продолжал он. — Я и хлеба туда натаскал… Может, отсижусь. А то — суну первому… Не веришь?

— Не придут они больше! — почти закричала Шура.

Ей вспомнилось, как еще девочкой вместе с товарищами гоняла она по улицам чужого, приблудшего щенка. Лохматый от худобы, он убегал молча, не оглядываясь, поджав хвост в репьях. Завернув по ограде, пес оказался в тупике и ожидал врагов, прижавшись к плетню. Когда кричавшая толпа приблизилась, он вдруг обернулся к ней, подняв маленькую оскаленную морду. И, не испугавшись щенка, но подивившись силе его отчаяния, дети остановились перед ним, помолчали и разошлись.

— Никогда не придут, — повторила Шура.

— Все вы так говорите, — заметил Степан.

— Ох, господи! Да быть этого не может! — сказала девушка, потрясенная стойкостью мальчишеского неверия. — Не пустим мы фрицев сюда! Голову даю…

Степан вдруг сорвался с места, быстро пополз в дальний угол и, порывшись там, вернулся на четвереньках.

— Возьми себе, — сказал он и положил на колени Шуре женский головной платок в набивных красных и синих розах.

— Не надо! — возмутилась девушка.

— Вот дуреха так дуреха, — удивился Степан.

— Не возьму! — решительно сказала Шура.

— Хороший платок… Совсем как ненадеванный. Я из ямы на огороде вынул. Да и на кой он мне… А ты все-таки девка, — убеждал Степан.

Жизнь, понятная ему и любимая им, прекратилась вместе со смертью матери. Все, происходившее потом — бой, пожары, приход множества людей, кровь и холод, — было естественным следствием этой непоправимой гибели. Мир стал непонятен и страшен, потому что перестала существовать единственная женщина, вносившая стройный порядок во вселенную, известную Степану. Даже дом, в котором было знакомо каждое бревно, каждый угол, скрип половицы, запах в сенях, — стал другим, враждебным, слишком просторным. Предметы, привычные и послушные в руках матери — ведро, топор, скалка, утюг, — налились странной тяжестью и отовсюду угрожали Степану. В первые дни по уходе немцев он трепетал перед всяким новым человеком, переступившим порог. И он задабривал больших, шумных, вооруженных, часто сердитых людей, он готов был отдать им все, чтобы откупиться. Потом Степан несколько отошел. Но ничто уже не имело для него цены и смысла, кроме силы, необходимой для борьбы со злом. И ныне мальчик хотел лишь выразить свою признательность тем, кто эту силу великодушно предоставлял в его распоряжение. Не сожалея и не задумываясь, он дарил взрослым все, что было накоплено здесь долгими годами. Мальчик наделял бойцов отцовским бельем, штопанными носками, подушками, полотенцами — всеми сокровищами, доставшимися ему в наследство.

— Ну, бери, бери, — повторял Степан и, скомкав платок, совал его Шуре в руки.

Поняв вдруг, какой подарок делает ей мальчик, видевший эти розы только на голове матери. Шура сказала:

— Ну, спасибо… Я платок под шинель надену, теплее будет.

— Конечно, теплее, — пробормотал Степан.

От платка шел сильный запах сырой земли. И, всхлипнув, охваченная нестерпимой жалостью, глотая слезы, Шура обняла Степана. Осторожно, чтобы не обидеть девушку, мальчик высвободился.

— Беляева, не спишь? — услышала девушка и обернулась.

Телефонист Белкин стоял внизу и шарил рукой по краю печи. Было видно лишь его круглое лицо с редкими усиками.

— Слышала? Отступаем, — сказал Белкин таким тоном, словно давно предвидел это.

Шура молчала, не понимая. Белкин нашарил варежки и, надевая их, повторил:

— Отступаем, говорю…

Шура быстро взглянула на Степана.

— Тише, чорт! — закричала она.

— Белозуб первый драпанул… — понизив голос, сказал Белкин.

— Белозуб?.. Врешь!

— Неинтересно мне врать. Он сейчас сам прискакал и сразу к полковнику. Понятно? Нет?

— Ты кто? Телефонист? — спросила Шура.

— Телефонист.

— Вот и звонишь по секрету всему свету.

Но лицо Белкина уже нырнуло вниз.

«Что же это, господи?!», мысленно проговорила Шура.

— Наших побили? — тихо спросил Степан.

Девушка не ответила. Она откинула тулуп и спустилась с печи. Степан сбросил на пол свои валенки, сполз на животе, помогая себе босыми ногами, и внизу обулся.

Здесь все уже знали об отступлении тринадцатого полка. Время от времени кто-нибудь из телефонистов взглядывал на дверь, за которой находились комдив и Белозуб. Но в неясном шуме, доносившемся оттуда, нельзя было разобрать слов. У стола немолодой офицер в бекеше, обшитой каракулем, разговаривал с незнакомым солдатом. Шура остановилась посреди комнаты и прислушалась, не осмеливаясь подойти ближе. Лицо бойца было землистым от усталости, в уголках рта скопилась белая накипь. С видимой неохотой ординарец Белозуба рассказывал, как происходило отступление, и по первой фразе Шура поняла, что оно действительно совершилось. Бронзовое лицо ее ничего не выразило, но посветлело, и девушка услышала частый стук своего сердца. Она подумала, что для батальона, окруженного в лесу, нет больше надежды на спасение.