Знамя любви - [25]

– Боже, – повторила она снова с белыми закатившимися глазами. – Твой отец... Она медленно повалилась навзничь.

– Аллах акбар! Аллах акбар! – слышался отовсюду свирепый клич.

Незапно она увидела брата и услышала, как он изо всех сил выкрикивает ее имя, но через мгновение все померкло в круговерти конских крупов и мелькании сабель. Чей-то голос громко распоряжался на непонятном ей языке:

– Лошади! Лошади и женщины! Оставьте добычу! К шайтану добычу! Убивайте мужчин, оставляйте детей. Оставляйте детей и женщин...

Казя вбежала внутрь и споткнулась о труп своего отца. Отцовский палаш вошел по самую рукоять в грудь лежащего рядом турка. На губах мертвого графа Раденского застыла гримаса ненависти и гнева. Она побежала по длинному коридору, в отчаянии зовя Генрика и свою мать.

– Марыся! Марыся! Ты где?

Дом пропитался запахом крови, под ногами жалобно скрипели остатки мебели и стекла.

– Генрик! Любимый, ты где? Приди ко мне! Боже, храни его! Приди ко мне, Генрик, приди... – но никто не отозвался.

Дым полностью заполнил коридор снаружи тетушкиной комнаты, из которой доносилось неистовое тявканье собачонок и ошалелое бормотание попугаев.

Она наклонилась и вырвала саблю из руки раненого турка.

– Аллах акбар! – лязг сабель звучал все ближе. Вдруг голос, который с трудом можно было назвать человеческим, громко назвал ее имя... Это была тетушка Дарья. Она стояла посреди комнаты, окруженная своими собаками, и, словно саблю, держала наперевес свою тросточку.

– Я здесь, здесь, – Казя обвила руками дрожащую тетушку.

Они стояли бок о бок, когда в комнату ворвались турки. Кривоногий человечек в широких шароварах медленно подошел к ним, его окровавленные усы топорщились в жестокой улыбке. Он что-то угрожающе сказал, протянул руку, словно для того, чтобы схватить женщин.

Казя ударила по руке саблей, и отрубленная рука полетела на пол. Тетушка одобрительно закричала. Турки уставились на стекающую с сабли кровь. В глазах Кази светилась дикая решимость.

– Иезуит, выходи! – попугай Фредерик летал над головой раненого турка, судорожно ощупывающего обрубок руки. – Иезуит, выходи!

Турки придвинулись еще ближе, и несколько тетушкиных собачек храбро вцепились им в щиколотки.

– Казя, помоги мне, я умираю.

Злобные руки оторвали ее от тетушки, и железное лезвие со свистом вошло в тетушкину жирную шею. Они заставили Казю смотреть, как ятаганы кромсают на кусочки ее огромное тело. Затем они вытащили из-под кровати мопсов и каждого разрубили надвое, дикарски захохотав, когда раненый турок швырнул изувеченные останки животных ей прямо в лицо. Попугаи кружились и кружились в дымном воздухе, выражая пронзительными криками свой ужас. Во время этой резни Казю вырвало; она, покачиваясь, стояла между двумя турками, которые держали ее и заставляли наблюдать за ужасным зрелищем. Она была на грани обморока, но чувства отказывались окончательно покинуть ее и дать благословенное облегчение. Их пальцы, как звериные когти, вцепились в ее обнаженные, красные от крови руки. Она никогда в жизни не слышала ничего более леденящего душу, чем их сатанинский смех.

Они потащили ее через пылающий дом. Визинский лежал лицом вниз, сжимая в обеих руках по пистолету, рядом с ним, один за другим, лежали два мертвых турка – его жена была отомщена. Когда Казю свели на крыльцо, она начала вырываться и звать Генрика хриплым наполовину безумным голосом. Она боролась изо всех сил, кусаясь и отбиваясь, до тех пор пока ее не душили ударом рукоятки пистолета по затылку, на пришла в себя и увидела, что лежит на залитом кровью дворе. Рядом с ней скалилась чья-то голова, и Казя не сразу поняла, что у этой головы не было тела.

Тот же скрежещущий голос распоряжался:

– Быстрее! Быстрее! Через час мы должны уйти отсюда.

Какой-то турок грубым рывком поднял ее на ноги и подтолкнул к выстроенным в ряд рыдающим женщинам.

Главарь в малиновом тюрбане, у которого из раны на лбу струилась кровь, как будто на его лицо просочился цвет тюрбана, осматривал их, сидя верхом на лошади. Он молча указал окровавленным клинком на двух женщин: старую Зосю и ее сводную сестру, работавшую в прачечной. Тотчас бормочущих молитвы, ничего не понимающих женщин вывели из строя, поставили на колени и обезглавили.

– Остальных на лошадей! Свяжите им ноги. Быстро! Казины щиколотки связали под брюхом той самой кобылы, упитанной и спокойной, на которой когда-то Фике объезжала верхом мирный, залитый солнечным светом двор. Вдруг она увидела Яцека с черным от пороха лицом.

– Казя! – он рванулся к ней, но удар мушкетным прикладом опрокинул его, лишившегося чувств, на землю. Его тело, словно мешок кукурузы, перекинули через седло. Из конюшен вывели всех лошадей. Кинга с яростью и тревогой мотала мордой, новый жеребец сильно хромал. Главарь молча вновь указал саблей, и пистолетная пуля опрокинула жеребца на колени. Несколько секунд он стоял так, будто молился, а затем медленно повалился на бок.

Ее увозили из дома в сгущавшейся темноте. Внезапно сквозь зеленую крышу пробились гигантские языки пламени, и в призрачном свете их пляшущих сполохов она увидела Генрика. Он лежал у стены рядом с воротами; его лицо походило на кровавую маску. Турецкий отрядс пленниками проскакал по мосту и скрылся в гуще деревьев.