Знамя - [61]

— Вдруг?! Я, дружище, давно уже в голове так и этак прикидываю, четвертую ночь глаз не смыкаю! Разве я один справлюсь, если со мной беда какая случится? Эта старая жизнь мне опротивела, словно завшивленная рубаха.

Старая жизнь!

Франтишек Брана хорошо знает этот мучительный человеческий недуг. Эх, если бы можно было вонзить плотничий топор в это прогнившее прошлое, как в трухлявую крышу, и с одного удара обрушить на землю!

Но прошлое, точно плесень, оно проникло в самое нутро человека, приросло к живому мясу, впилось сотнями колючек, как репейник, присосалось, как клеш! Дернешь, вырвешь две-три колючки, а человек вопит от нестерпимой боли: «Перестань! Не смей меня трогать!», хотя, может быть, и сам чувствует, что ему полегчало бы, если бы сумел он сковырнуть со своей души эту старую, крепко приросшую коросту. Хорошо сказал Маковец: «Как завшивленная рубаха»!

«Сбросим ее с человека! Непременно сбросим!», — вдруг хочется закричать Франтишку, закричать по-дружески, в радостной уверенности, прямо в лицо всем соседям, обступившим его тесным кольцом. Из них добрая половина трепещет в душе от гнетущего страха перед чем-то непонятным: неужто такие же безземельные бедняки, как и они сами, их непршейовские соседи, и в самом деле выведут навсегда, безвозвратно, из старых хлевов своих коровенок, которые были для них нередко дороже жизни, неужто в самом деле по доброй воле приведут они сюда свою скотинку в этот неизвестный сарай, на этот общественный скотный двор, который выдумали коммунисты?

Неужто и взаправду спокойно отдает сегодня своих коров Белку и Серну Власта Лойинова, с топором в руках когда-то, еще до войны, гнавшая сборщика налогов от порога своего хлева и отсидевшая за это три месяца в тюрьме?

Неужто и взаправду ведет сюда старый Маковец свою Лысанку? Ведь он спас ее от верной гибели, когда эта корова была еще телкой и упала с высокой каменной террасы. Маковец бросился, подхватил телушку на руки, и хотя потом у него оказалось пять сломанных ребер, ноги у нее уцелели.

Неужто и взаправду отдаст Микеш своих Младшинку и Дымку, которых он с опасностью для жизни вывел из пылающего хлева, когда горящая кровля рушилась над головой, а от стен отскакивали пули эсэсовских пулеметов?

Франтишек Брана словно наяву слышит эти тяжкие, недоуменные вопросы, которые ворочаются, как жернова, в голове у стольких измученных, надорвавшихся от тяжелой работы горемык, на всю жизнь прикованных к голодному, жалкому хозяйству, которое так быстро высасывает все силы из человека. «Эх, если бы Власта Лойинова пришла первая, впереди всех, — упорно думает он, — это было бы счастливое начало!»

— Идут, идут! — зазвенел у ворот тонкий детский голосок.

Вся толпа зашевелилась, двинулась немного вперед, и все взгляды устремились к старым воротам усадьбы. Франтишку Бране бросились в глаза два тонких лиственничных шеста, им самим срубленные и ободранные третьего дня, такие блестящие, словно еще влажные от древесного сока, и над ними живое пламя флагов. Оба флага вдруг заполоскали от внезапного порыва ветра, материя тихо зашелестела и солнечно-желтые молот и серп блеснули на миг ярким лучом.

В толпе пробежал шум, как в лесу перед бурей.

Музыка оборвалась, Вашек Петрус снял со своего богатырского плеча геликон, протянул его Гаврану и выбежал через заднюю калитку со двора, скорей всего на помощь дочери Еленке, которая вела его вдовецкое хозяйство.

«Придет ли вовремя Анежка? — подумал Франтишек Брана. — Не годится, чтобы жена председателя приплелась сюда последней. Злые языки, пожалуй, могут еще сказать, что ей не очень-то хочется…»

От этой мысли сердце его как-то странно защемило. «Нет, нет, Анежка меня не подведет, — уверял он сам себя, — и кроме того… Лойзик! Он не позволит матери запоздать».

За каменными столбами, еще невидимая для тех, кто был во дворе, протяжно и тоскливо замычала корова. Первая пара входила в широкие ворота кооператива.

У Франтишка весело блеснули глаза. Он схватил за локоть товарища Бурку, притянул к себе и радостно, как ребенок, воскликнул:

— Погляди, погляди!

В праздничном красном платье, налегке, без пальто, с непокрытой головой, так что ветер развевал черные густые волосы, в ворота входила Власта Лойинова. Справа от нее шла светло-желтая, как пшеничная мука. Белка, слева плавно шагала стройная Серна с небольшой белой звездочкой на лбу. Власта вела их не обычно, как водят бедные крестьяне, — на веревке, а никогда невиданным в Непршейове способом — на короткой цепи, намотанной вокруг рогов, с привязанными к ним широкими красными бантами из гофрированной бумаги. Власта шла между коровами, слегка приподняв руки, высокая, стройная; по сильной, красивой, статной фигуре ей никак нельзя было дать тридцати шести лет; казалось, на ней нисколько не отразилась тяжелая изнурительная работа в хате Лойиновых и в господской каменоломне.

— Это вдова того расстрелянного… — услыхал Франтишек шопот двух крестьян из соседней деревни, — она ярая коммунистка!

— Но во всем остальном это почтенная женщина! — тихо добавил третий голос.

— А дети у нее есть?

— Пятеро! Самый старший уже на шахте работает!