Знамя - [58]

Кто может остановить нас? Кто может повернуть нас вспять?

Никто никогда не справится с той силой, что пришла в движение во всем мире! Социализм будет, будет, будет! Каждое утро, когда я собираюсь на работу, я смотрю на картину, висящую между окнами, смотрю на мудрое лицо товарища Сталина, вглядываюсь в ясные глаза, которые видят завтрашний день. На его лоб, где рождается этот завтрашний день.

Спасибо вам, товарищ Сталин!

Хозяева Отрывок из романа

И ласточки еще не прилетели

В углу у ограды, перед белым фасадом скотного двора, всего два дня тому назад покрытого свежей красной черепицей, грелся на солнышке старый каштан, весь усыпанный липкими коричневыми почками.

Каждый год он обгонял все остальные деревья в Непршейове, как будто рос под каким-то другим, более жарким солнцем. Почки набухали прямо на глазах, самые смелые из них уже чуть-чуть приоткрыли тесную оболочку и выставили под лучи апрельского солнца светло-зеленую пушистую кисточку.

Казалось, из клейких чешуек почки наружу продирается что-то живое: так кролик осторожно, но упрямо высовывает из норки свою лапку.

Франтишек Брана, стоявший неподалеку от каштана, обладал на этот счет зорким глазом. Это был невысокий, но кряжистый, как говорят у нас, широкоплечий человек; медно-красное от ветра и загара лицо покрывала сетка тонких морщинок. Франтишек разглядывал просторный запущенный двор бывшей помещичьей усадьбы, заваленный грудами ржавого железа, кучами длинной, оставленной плотниками щепы и старыми разбитыми кирпичами, но все его помыслы вертелись вокруг нетерпеливого каштана.

— Итак, — убеждал он сам себя, — близится настоящая весна. Говорят, она приходит и выгоняет скотину в поле только после того, как прилетят ласточки. А ласточки, и оглянуться не успеешь, будут тут как тут. Трава зазеленеет недельки через две, к тому времени хорошо поднимутся клевер и люцерна… Раздолье же нам будет!

И хотя по телу пробегал неприятный озноб от напряженного ожидания — хорошо ли все сегодня пройдет, не вздумает ли какой-нибудь негодяй-реакционер исподтишка сунуться в это дело, — Франтишек улыбнулся открытой чистой улыбкой, которую он пронес невредимой через все невзгоды и бедствия вплоть до 1945 года и которая сразу разглаживала все морщины на лице, превращая Франтишка в молодого парня.

Перед кучами обожженных до ярко-красного цвета новых кирпичей, рядом с которыми старый хлам на дворе становился почти незаметен, шагах в пяти от Франтишка стоял Гонза Грунт, перебирая нетерпеливыми пальцами клапаны сверкающего медью корнет-а-пистона.

Если Франтишек Брана слегка напоминал сосну, растущую на бесплодной песчаной почве больше в ширину, чем в высоту, но дающую плотную, прочную, жилистую древесину, то белокурый взлохмаченный Гонза Грунт походил на молодой высокий стройный ясень, ствол которого больше похож на тонкий гибкий побег.

Позади Гонзы в обычном порядке разместился оркестр из восьми музыкантов, или «непршейовская музыкантская команда», как окрестили ее на танцевальных вечерах по всей округе. Здесь стояли: старый Винценц Грунт с большой трубой, головастый, как верба, которую часто подрезают; второй трубач Тонда Когоут и тромбонист Франта Гавран — похожие друг на друга, почти как близнецы, оба маленькие, чернявые, колючие, два шахтера, неразлучные друзья, которых в шутку называли «пташками»[43], высокий, могучий, как развесистый столетний дуб, геликонист Вашек Петрус, с трудом просовывающий в гигантское кольцо своего инструмента голову и мускулистое плечо; кларнетист Матей Кручина, маленький, сухой, точно слива на каменистом склоне; седьмой, тарелочник Гонза Бузек, с короткими кривыми ногами и длинными черными усами, напоминал не дерево, а скорее пень, кое-как обрубленный на высоте, где у остальных людей обычно находятся ребра. Каждый взмах тарелок выглядел у него богатырским подвигом, а когда с бешеным звоном он ударял ими друг о друга, женщины смеялись и в шутку говорили, что верхним краем тарелок он бьет себя по носу, а нижним — по пальцам на ногах. Они дразнили и его жену:

— Послушай, Анка, куда ты кладешь на ночь своего Гонзу? Для постели он мал, а для люльки вроде как великоват.

Но Анка Бузек не сдавалась:

— Ну и пусть мой Гонза коротышка! Не велик дукат, да из золота!

Только последний музыкант, барабанщик, решительно ничем не напоминал дерево, а походил скорее на какого-то зверя: он был тощий, длинный, огненно-рыжий, веснушчатый и волосатый, с небольшой головкой хищного зверька, и даже позвоночник у него был изогнут, как у ласки. Имя его было Рзоунек, но все звали его Кольчавой, то есть лаской.

Гонза Грунт, заметив улыбку Франтишка, такую неожиданную и многозначительную, поднес свой сверкающий корнет-а-пистон к губам, правой ногой отбил такт, дал знак своим инструментом остальным музыкантам, и грянул фанфарный марш.

Из корнет-а-пистона, поднимаясь к небу, полились необыкновенно громкие, ликующие, чистые и трепетные звуки, как будто зазвенел жаворонок. Франтишек Брана вздрогнул.

— Погоди, я дам тебе знак! — оказал он все же совершенно отчетливо Гонзе. Ну, да разве станет слушать этот сумасброд, если его дурной голове вздумалось начать раньше времени. Однако сделанного не воротишь.