Знамя - [24]

Вылез этот рыжий, Вилли, чуточку обалделый — что-то еще с ним будет? Я говорю:

«Айне штунде зонне!»[19]

Там в затишье хорошо было, солнце жарило изо всех сил, так что немец через минуту и рубашку с себя скинул. Клянусь честью, такого волосатого человека я в жизни своей не видывал! Даже на лопатках у него была такая густая поросль, что хоть гребнем расчесывай. Он просто сопел от блаженства, так хорошо пригрело его солнышко.

«Не вздумай бежать, — говорю я для пущей уверенности, — на месте пристрелю!»

А он вдруг и отвечает, что он человек порядочный и мне бояться нечего, что он не сбежит, сам-де он до армии был на железной дороге машинистом и войной давно уже сыт по горло. И двое других в яме — Килльмайер и Шлехофер — ребята тоже вполне подходящие и их тоже иногда можно было бы выпускать на солнышко. Только лейтенанту нельзя этого позволить, — он сволочь, им уж пришлось его проучить как следует, никакого сладу не было.

«И ворует! — сплюнул он. — Хорош офицер! У Шлехофера вчера хлеб сожрал!»

Так этих троих я время от времени и поощрял солнышком, и при этом мы обсуждали ход военных действий, таи что у меня иной раз руки болели только от одного разговора. И знаешь, к пасхе я их таи вымуштровал, что они получили правильный взгляд на вещи. И они уже всегда сами спрашивали:

— «Also, Herr Darschbujan, wo sind schon die Russen»[20].

— А гестапо их не разыскивало?

— Какое там гестапо, оно само, как огня, леса боялось. Да бабка одна тут затесалась, старуха Вондрачиха из Гуты. Проклятые бабы, куда только их чорт не носит! Я как-то раз тащу корзину с едой, вдруг из чащи мне навстречу выползает старуха, и глаза у нее на лоб лезут:

«Люди добрые, помогите, в Золотой яме духи завелись, да такие страшные!»

Спрашиваю, где это вы, бабушка, шатались? Резала, мол, березу на метлы. И вдруг как начала трещать, что будто бы в яме разговаривали три бородатых гнома — она готова поклясться спасением своей души. Вижу, дело дрянь. К вечеру эта сорока басню о гномах разнесет на хвосте по всей округе. Схватил я ее за плечи:

«Чорт возьми, бабушка, это военная тайна, если вы не станете держать язык за зубами, вас расстреляют!»

Она в слезы; как же ей быть, у нее ни единого зуба нет, только каких-то два жалких корешка торчат, как же она язык-то удержит, непременно что-нибудь сболтнет. Я и говорю ей, совсем уже отчаявшись:

«Бабушка, коли у вас будет такое искушение и язык начнет чесаться, немедля наберите в рот соленой воды и держите до тех пор, пока охота болтать не пройдет!»

Но страху я все-таки натерпелся изрядно. Через две недели встречаю в городке бабкину сноху. Она на меня уже издалека так странно посмотрела, что мне, даю слово, подумалось, что тайна всем известна. Но все же набрался духу и остановил сноху:

«Ну, как мамаша у вас поживает?» — спрашиваю между прочим.

«Ох, замучила она меня совсем! С утра до ночи держит во рту соленую воду. И не говорит ничего, все руками показывает. Тычет пальцем в щеку — будто корешки у нее разболелись…»

«Хорошее средство, — отвечаю я — Кто же это ей посоветовал?»

«Вы еще спрашиваете, безбожный вы человек!» — погрозила мне сноха кулаком.

— И ведь помогло! — Матей расхохотался, в глазах у него забегали лукавые искорки. — В конце мая старуха приплелась к нам на Выстрков.

«Как, Матей, — говорит, — не можешь дать мне бумажку, что я тоже была подпольщицей? Кто его знает, вдруг когда-нибудь пригодится!»

«Не выйдет, матушка, — пришлось мне разочаровать ее, — к подпольной работе это дело не относится. Но знаете что? Я велю в Гуте записать на память в деревенской хронике: старая Вондрачиха с 15-го числа, четыре воскресенья, знала тайну и не разболтала ее. Вот-то гутовцы дивиться станут!»

Черти бы взяли эту бабку! До сих пор из-за этого со мной не разговаривает!

Похлебка мамаши Кровозовой

Значит, вы действительно не знаете, как варят похлебку из точильного бруска?

Ну да, без шуток, из обыкновенного карборундового бруска, который можно купить в любой лавчонке, торгующей разным хозяйственным хламом. Вот если бы у меня был здесь котелок литров этак на пять и, само собой разумеется, такой брусок, я мигом бы «скухарил», как выражается Войта Мрзена, эту самую похлебку. Но раз бруска в наличии не имеется, то я хоть расскажу вам все по порядку, а вы уж сами попробуйте сварить ее дома.

Надо вам сказать, что по профессии я «навозник». Официальное мое звание — агроном, но между собой мы всегда называем друг дружку «навозниками». Впрочем, навоз — вовсе уж не такая плохая штука. Наш брат готов иной раз пальчики облизать, если, скажем, у него под сахарную свеклу набирается кучка навоза величиной с гору Ржип![21] Честное слово, ведь потом вырастет куча свеклы, и с поля снимут вот этакие пяти-шестикилограммовые корневища с ботвой, как павлиний хвост, центнеров восемьсот с гектара! Ах да, как же было дело с похлебкой из бруска? Ну, так слушайте!

Перед войной я обучался агрономии в Праге. Само собой разумеется, ходила к нам на занятия и зеленая молодежь посостоятельней, были там также парни, у которых и на еду-то не хватало, будь оно неладно! Я был в их числе. Хуже всего нам приходилось во время каникул. Я с двумя приятелями — Гонзой Поливкой и Вашеком Гнилицей — решили отправиться куда-нибудь на «практику». На одном курсе с нами учился болгарин Ненчо Младенов, тоже не имевший гроша за душой. Для поездки на родину у него не было денег, и он присоединился к нам. Долго мы искали работу. Наконец кто-то посоветовал нам поехать в Червонную Льготу в имение к некоей вдове Лизлерке: она, мол, возьмет нас хотя бы на время жатвы.