Знамя - [20]

— Матея Даржбуяна с Выстркова каждый шахтер знает, понятно? А вы вдруг хотите выселить меня оттуда! Да могу ли я быть просто Даржбуяном с Плзенской улицы? Чтобы меня путали с каким-нибудь обыкновенным Даржбуяном, а?

И потому Матей предпочитает ежедневно мчаться с холма утром и взбегать на него вечером. В конце концов разве это так уж трудно? Дыхание у Матея, как у оленя, ноги — тоже. И юмор, как говорят приятели, так из него и брызжет — любо-дорого посмотреть! Ведь именно юмор-то и дает ему, говорят, здоровье. Иной раз, когда голова у меня трещит от всяческих забот, я отправляюсь на Выстрков к Даржбуянам: у них в хате всегда слышно: «гей! гей!» и «ха-ха-ха!», — и никогда вы не услышите там: «ах, ах, увы!»

Сидим мы вот так-то в среду после рождества. Матей курит самокрутку и обсуждает порядки, при которых у людей должен стоять шум в ушах из-за какого-то Трумэна. Вдруг мы видим в окно, как вверх на холм к Даржбуянам спешит почтальон — девушка, словно белка, — рыженькая, курносая. Матей осторожно стряхивает пепел и идет ей навстречу на крыльцо. Я иду с ним на воздух, такой искристый на Выстркове.

— Ну как, зяблик, — Матей берет почту, — пока все еще свободна?

— Все еще свободна, пан Даржбуян, — смеется девушка, — рыжие нынче мало кому требуются!

— Какие глупцы мужчины! Дурной у них вкус! Не будь у меня на шее верной половины, в тот же миг я сказал бы тебе: «Иди на мою грудь и вечно там будь!»

— Ну, если ничего не выходит, пан Даржбуян, — кричит почтальон, сбегая с холма, — значит, я вас еще годик подожду!

У Матея, когда он раскладывает на столе письма и открытки с картинками, от радости блестят глаза.

— Ну-ка погляди, какая география, а?

Смотрю — верно. Одно письмо из Москвы, другое — из Херсона, Третье — из Ростова-на-Дону, четвертое — из Караганды.

— Видишь, ребята не забывают. К новому году каждый раз получаю по открыточке. Из Москвы — это от Василия, теперь он инженер-механик. Из Херсона — это Алешка-музыкант, а вот это, третье, из Ростова, — от Толи, токаря. А это пишет мой любимец Митя, парень тоже наш — шахтерская косточка. Караганда, дружище! Да знаешь ли ты вообще-то, где такой город находится? Это, брат, настоящая Азия. Из Караганды на Выстрков прямая линия! Я даже на почте об этом узнавал: во всей округе я один-единственный получаю почту из Азии.

Мамаша Даржбуянова подкрадывается на цыпочках от плиты к столу, чтобы хоть одним глазком взглянуть на письма из таких далеких мест.

— Ты только погляди, горюшко ты мое! Смотри, вот и тебя тоже поздравляют! — тычет Матей пальцем в письмо, написанное беглым почерком, который трудно разобрать. Я не могу понять его, не может, наверно, и Матей, но он твердо знает, что ребята не могли забыть мамашу, Варвару Осиповну, если пишут Матвею Антоновичу!

Барушка Даржбуянова прижимает письма к груди, как самый лучший подарок, и ее добрые, ясные, как у юной девушки, глаза вдруг наполняются слезами.

— А, чтоб тебе неладно было, матушка, что ты нюни-то распустила? Ты плясать должна от радости, а не «бу-бу-бу» бормотать, словно поп на амвоне! Побереги слезы до той поры, когда меня понесут под дерновую крышу, чтоб бабы тебя не осудили!

На столе лежат еще четыре письма. Я стараюсь издали разглядеть текст… Честное слово, они написаны по-немецки! Матей рассматривает почтовые штемпели и подписи:

— Ага, Нольтше — это Вилли из Берлина. А вот это прислал Килльмайер из Нейстерлица, мясник. В прошлом году он прислал мне свою фотографию, снялся вместе с женой, такой толстухой, как и полагается жене мясника. Она собственноручно приписала: «Besten Dank!»[7] Да. А это от венца-плотника Шлехофера. Пришлось ему горя хлебнуть! Еще в прошлом году он писал, что сидит без работы: в Вене нигде не устроишься. А это пишет четвертый — Карл Кратшмер, тоже берлинец. Он подал весточку о себе в первый раз только в прошлом году. И знаешь, что он мне написал? Я, говорит, тоже теперь научился уму-разуму, Herr Darschbujan![8] Это потому, что он теперь работает смазчиком на паровозе у Вилли, и тот его, должно быть, наставил на путь истинный.

Я не могу удержаться от любопытства:

— Матей, что за знакомства?

— Эти? — смеется Матей, сгребая все письма в одну пруду. — Все это в целом — одно знакомство. Да, человек с человеком всегда сойдется!

Что Матей знался с советскими партизанами, мне известно давно. Он получил от них даже «декрет» за верное сотрудничество. «Декрет» висит вон там, в рамочке над постелью. Но Нольтше, Килльмайер, Шлехофер и Кратшмер? Это были гитлеровские солдаты?

— Да, было такое дело, — утвердительно кивает Матей. — Только тогда нацисты все время кого-нибудь переучивали. Ну, а этих я переучил.

* * *

В этот последний день 1944 года на Выстркове было мирно, как будто не было никакой войны. Как будто истекающий кровью, тяжело раненный хищник при последнем издыхании забился в глубокую берлогу. У Даржбуянов тайком зарезали свинью. Матей засучил рукава и сечкой рубил мясо на фарш, кухня благоухала наваристым свиным супом. В светлице было много гостей: Василий, Алеша, Толя, Митя и еще человека четыре чехов. Они медленно оттаивали, согреваясь в тепле и возбуждаясь от товарищеской беседы. У них в землянках, сырых и промерзших, было невозможно создать такое прекрасное новогоднее настроение, как это умел сделать их старый друг — помощник и связной — Матей. Они вспоминали далекую родину, разоренную войной. И уверенно и смело они думали о будущем, которое в решительном бою принесет победу. Уже стоит за дверью год победы, на польской Висле его приветствуют салюты советской артиллерии. И прежде чем на сережки орешника, растущего над партизанскими землянками, опустится первая пчелка, загремят колеса советских пушек на подступах к Берлину, к берлоге «зверя». забота о собственной судьбе отступает перед такими праздничными мыслями.